— Надеюсь, он был один? — сказала Рози и отбросила в сторону обломок автомобильной рессоры.

— Сейчас проверим.

Снова вспыхнул фонарь. Луч его медленно поплыл по сваленной в кучу ломаной мебели, ящикам и прочему хламу. На секунду задержался на кастрюле с недоделанными сациви.

— Здесь курица, — удивленно сказала Рози.

— Очень кстати. Я не успел запастись едой…

Луч фонаря заскользил дальше, осветил лежащего на полу Ромку.

Около часа ночи в нижнем дворе раздался тихий свист. Потом по стволу глицинии скользнула тень и исчезла в слуховом окне старой кухни.

— Почему опоздал?

Люлька вздрогнул от этого короткого и резкого, как удар, вопроса.

— Я?.. Вот, — он протянул сверток. — Я большое дело сделал, хозяин.

— Какое дело?

— В столе у инженера Русанова взял, — Люлька самодовольно ухмыльнулся. — Тихо все, аккуратно. Здесь чертежи, наверное, хозяин. Тебе пригодятся…

— Если б ты не знал дорогу к перевалам, я пристрелил бы тебя сейчас как собаку. — Теперь голос звучал ровно, Каноныкин четко выговаривал каждый слог.

— За что, хозяин?!

— За то, что ты идиот! Когда ты там был?

— Десять минут, как ушел.

— Тебя никто…

— Все тихо, аккуратно! — поспешил перебить его Люлька. — Я ход знал от старьевщика. Чертежи, хозяин! Русанов же на заводе работает. Секретный завод!

— «Чертежи»! — Каноныкин рванул из Люлькиных рук сверток, не разворачивая, сунул его в плиту, чиркнул спичкой. — Идиот! Еще раз сделаешь что-нибудь сам…

— Я понял, хозяин! Я думал, нужно будет.

— Думаю я, Кривой, понял? Только я!

— Конечно, понял, хозяин! Очень извиняюсь.

— Хватит! Переодевайся. — Он бросил на пол узел с одеждой. — В кармане красноармейская книжка. Запомни: ты Алимджанов Сергей Османович, 1923 года рождения, рядовой. Не перепутай — это будет тебе стоить башки.

— А ночной пропуск?

— Все есть. И давай побыстрее!.. Сапоги снимай.

— Зачем?

— Кретин! Где ты видел рядовых в шевровых сапожках, а? И вообще, Кривой, то, что я говорю, я говорю один раз. Ты понял?

— Понял, ну…

Сев на пол, Люлька стащил с себя сапоги, с сожалением посмотрел на них. Потом вынул финку и принялся кромсать голенища. Оторвав подметки, тоже разрезал их на куски.

— Что ты делаешь? — удивленно спросил Каноныкин.

— Не хочу капитану Зархия оставлять. Зачем ему в таких красивых сапогах ходить? Пусть в казенных развалюхах шлепает!

— Кто этот капитан Зархия?

— Один мой хороший дэмакац[20] из райотдела милиции.

— Ладно! Быстрее, Кривой, некогда возиться тут…

Они выбрались в нижний двор. У калитки лежал Ромкин пес. Увидев их, он глухо, с угрозой зарычал.

— Заткнись, Фюрер! — цыкнул на него Люлька. — Куш!

— Прибей этого пса! — зло сказал Каноныкин.

— Чего с собакой связываться? — пробормотал Люлька. — Она не подпускает. Ну ее к черту, укусит еще.

Каноныкин сделал резкое движение, пес рывком метнулся в его сторону, но тут же завизжал и, перевернувшись в воздухе, покатился в кусты.

— Э, молодец, хозяин! — сказал Люлька и услужливо протянул Каноныкину платок. Тот обтер рукоятку пистолета и, спрятав его, кивнул головой:

— Пошли…

В десять минут восьмого Ордынский вошел в кабинет и запер за собой дверь. Вид у него был усталый. Он поздно лег вчера и никак не мог уснуть. Лезли в голову дурацкие мысли, ерунда всякая, одолевали какие-то тревожные предчувствия. Он всегда считал себя человеком с отлично тренированной нервной системой, и вдруг такое наваждение, с чего бы это?..

Ордынский открыл шкаф, выдвинул из него высокий ящик, снял потайную крышку. Под ней лежал авиационный «Телефункен».

Включив приемник, Ордынский настроился на нужную волну. Шла передача на английском языке.

«49-й горнострелковый корпус под командованием генерала горных войск Конрада сосредоточивается в районах Невинномысска и Черкасска с целью развертывания в ближайшие два месяца наступления через Клухор по Кубанской долине к перевалам Хотю-Тау и Нахар, а по долине реки Теберды — к Клухорскому и Домбай-Ульгенскому перевалам. Одновременно по долинам рек Марух, Большой Зеленчук и Лаба горнострелковые дивизии генерала Конрада выйдут к Марухскому и Наурскому перевалам и на группу перевалов Сансаро и Псеашха. Таким образом, вполне реальной становится возможность в ближайшее время потери русскими всего Закавказья, черноморских портов и Бакинских нефтяных промыслов.

Корпусу особого назначения, находящемуся в настоящее время в резерве группы армии «А», открывается путь для операции на Ближнем Востоке, цель которой — соединение с войсками генерала Роммеля, действующими в Египте…»

Ордынский выключил приемник, задвинул ящик обратно.

Генерал Конрад движется на Кавказ. Когда-то в чине обер-лейтенанта он уже побывал здесь. Все возвращается на круги своя…

«Надо выпить кофе. Что за нелепое у меня состояние! — Он вынул кофейник. — Веду себя как институтка…»

Заварив кофе покрепче, Ордынский расставил на столе шахматы, сделал несколько ходов. Он привык к одиночеству. Собственно говоря, последние двадцать лет он был один. Это не тяготило его, даже вот научился играть сам с собой в шахматы.

Ни друзей, ни привязанностей. Только цель. Вначале она казалась бесконечно далекой, а теперь рукой до нее подать, стоит у самого порога. Здравствуйте, господин обер-лейтенант! То есть, простите, ваше превосходительство, генерал Конрад. Сколько лет, сколько зим, как принято говорить в России. Wie ist Ihr befinden?..[21]

Сегодня ночью Ордынский без конца вспоминал. Какое это ненужное и опасное занятие — думать о первом, что приходит на память, не спросясь причем.

Вспоминал жену, сына. В девятнадцатом при отступлении деникинской армии они остались в промерзшем вагоне посреди степи. Зачем вспоминать об этом? Ведь ничего не изменить, ничего не поправить. Зачем же тогда вспоминать?..

Сыну было четырнадцать. Этот Ива — телефонный мальчик — чем-то неуловимо напоминает его. Манерой задавать бесконечные вопросы?.. Жадно искать в жизни романтичное?.. Возможно…

И все-таки зачем вспоминать мальчика, который пропал без вести так много лет назад? Зачем вспоминать безвозвратно потерянное?

Как это сказал во время их последней встречи князь Цицианов? Ах да…

«Мы никогда не найдем себя в своих сыновьях. Они уходят от нас, чтобы никогда уже не вернуться!.. Сколько разочарований, дорогой Варлам, принес мне мой Гига!..»

«Где он сейчас?» — спросил его Ордынский.

«Ах, не напоминайте мне о нем, не бередите рану!.. В тридцать третьем году он уехал из Германии. Сначала в Стокгольм, оттуда в Париж. Продолжал практиковать как врач, потом занялся журналистикой, связался с левыми изданиями и докатился до сотрудничества с коммунистами!.. Не знаю, как я пережил это, брат мой Варлам, не знаю… Уж лучше б тогда, в двадцать первом году, его действительно расстреляли бы, чем вынести такой позор».

Разочарование… Три четверти жизни состоит из разочарований!

Ордынский сделал несколько ходов, снял с доски ферзя. Еще два хода.

— Вам опять мат, Ива — телефонный мальчик!

А сына вот звали Глебом, Глеб Варламович, да… Зачем об этом вспоминать?

Ушел, чтоб не вернуться…

В тридцать четвертом году Ордынский был судовым врачом на танкере «Советский Аджаристан». После сильного шторма судну пришлось сделать остановку в Гамбурге — что-то случилось с гребным винтом.

Там Ордынский встретил Цицианова. Счастливая случайность? Может быть. Через него удалось повидать кое-кого из старых товарищей по Мюнхену. Они специально приехали для этого в Гамбург. В пиджачках и кепи, хотя без труда угадывалось, что мундиры были сняты ими перед самым отъездом.

— Что я должен делать?! — спросил он их.