Впрочем, Ива не знал, были ли косы у Аликиной мамы. Вот у Рэмы они есть, это точно, пепельные.

— Снимай ботинки. Ногами будешь упираться в стенку, а руки на стропах, вот таким макаром. — Алик показал, как держаться за стропы. — Понял?

— Да… — Ива перешагнул через парапет, почувствовал сквозь тонкие носки холод стены, ее неровную, разграфленную швами поверхность.

Внизу была темная пропасть. Четыре этажа, с подвалом — это не меньше пятнадцати метров! Предательский холодок пробирался все выше и выше. Особенно холодно было почему-то в животе — так бывает, когда взлетаешь на качелях. Чтобы хоть чем-то заглушить это неприятное чувство, Ива крикнул Алику:

— Трави помаленьку!

— Тише ты там, услышат ведь.

Стропы поползли вниз, вместе с ними скользнул по стене Ива. Нога его уперлась во что-то твердое.

«Ствол глициний, — подумал он, — значит, где-то рядом должны быть цветы…»

Но как выпустить из рук стропу? Ива несколько раз пытался заставить себя разжать пальцы и не мог.

Сверху раздался сердитый Аликин шепот:

— Уснул ты там, что ли?

— Сейчас, сейчас!..

Ива уцепился ногами за узловатый ствол, прижался всем телом к мокрой листве. Тонкие гибкие стебли ползли по стене, укутывали ее густой темно-зеленой шубой. Все было в один цвет, не поймешь, где прячутся лиловые грозди.

«Они же пахнут, — подумал Ива. — Пахнут совсем по-другому, не так, как листья!..»

Он глубоко втянул в себя воздух и почувствовал возле самого лица едва уловимый аромат. Вот же цветы, совсем рядом! Стоит лишь протянуть руку, и сорвешь их. Ива разжал пальцы, отпустил стропу, осторожно переломил хрупкий черенок грозди и зажал его в зубах.

Еще одну, и достаточно. Теперь можно снова ухватить стропу и перестать судорожно цеплять ногами ствол глицинии.

Противный холодок исчез, он уже не пронизывал Ивин живот. Носки были насквозь мокрые, но это не имело никакого значения. Ива уверенно нащупывал пальцами неровности кладки и, перебирая руками стропы, быстро выбирался наверх. Зажатые в зубах грозди глицинии щекотали ему подбородок.

— Долго же ты! — проворчал Алик, помогая Иве перелезть через парапет.

— Темно, не видно, где цветы.

— А руки у тебя зачем?

— Так я руками…

Вниз они спускались снова через лаз — пожарная лестница шла по торцу здания рядом с окнами, большинство из которых было открыто.

— В нашем доме тоже такая же чертовина есть, — сказал Алик, кепкой вытирая с лица налипшую паутину. — Прямо от Никагосова вверх, до крыши. Через вашу квартиру должна проходить.

— Да, в чуланчике есть какая-то дверца, но она закрыта. Я не знал, что это в чердачный лаз.

— Куда же еще?..

Остаток вечера Ива провел во дворе. Он не пошел на дежурство в госпиталь и не сел за уроки. Стараясь не привлекать ничьего внимания, он ждал.

Репетиция агитбригады кончалась обычно в полдесятого. В девять мама позвала его ужинать, но он ответил, что сыт, это была явная неправда.

Если очень долго ждешь, то обязательно проглядишь того, кого ждал. Так и получилось — Ива заметил Рэму, когда она уже поднималась по лестнице флигеля.

— Постой! — крикнул он, подбегая.

Рэма остановилась.

— Вот, — Ива протянул ей глицинию, — это тебе.

— Где ты взял? — Она поднесла цветы к лицу.

Ива молчал.

— Смотри, они и вправду пахнут лучше других цветов… Спасибо! Сегодня все так здорово — письмо пришло от мамы, она в Сталинграде. И вот ничейные цветы.

— Они не ничейные вовсе! Я для тебя их сорвал.

— Сорвал?! Ивка, ты… лазил туда?!

Ива молчал.

Гладкая кирпичная стена уходила в темноту. Флигель привалился к ней боком. Высоко над его крышей прятался в листве витой ствол глицинии; сотни тоненьких гибких стеблей расходились от него во все стороны, цеплялись усиками за кладку, свешивали вниз лиловые грозди ничейных цветов.

— Ивка, да ты просто сумасшедший человек!..

Каноныкина Ива встречал чаще всего в госпитале. Реже в нижнем дворе, когда тот пробирался на старую кухню после своих вылазок в город.

— Мировое место вы придумали, — хвалил он ребят. — Полная маскировочна, лезешь себе, и ни один глаз тебя не засечет за теми кустами да елками-палками.

«Елками-палками» Каноныкин называл тую. Высокие ее кусты росли густо, зеленая плотная хвоя и вправду хорошо скрывала любого, кто лез по стволу глицинии к слуховому окну бывшей кухни биржевого маклера Сананиди.

В старом, рассохшемся гардеробе Каноныкин оставлял одежду, купленную в свое время Ромкой у Никагосова, переодевался в госпитальный халат, и непосвященным оставалось только теряться в догадках, как это он умудряется разгуливать по городу полуодетым, в тапочках на босу ногу и не привлекать к себе внимания комендатуры.

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей, — смеялся Каноныкин.

И Ромка, если оказывался рядом, то не упускал случая дополнить:

— С каждого по десятке — уже тысяча получится.

— Ха-ха-ха, дает пацан!..

Во дворе с тремя акациями Каноныкин никогда не показывался и ни с кем не был знаком. Поэтому Ива очень удивился, когда увидел его вечером входящим в подъезд их дома.

— Здорово, тезка! — обрадовался Каноныкин. — Это хорошо, что ты мне попался. Я ведь тебя как раз-то и хотел отыскать, да только квартиру не знаю, спрашивать бы пришлось. Понимаешь, кореш, дело есть важное, поможешь?

— Еще бы, с удовольствием!

— Дело-то ерундовое, — Каноныкин вынул из кармана сложенный треугольником листок бумаги. — Главврачу вручишь завтра поутру, как только он приедет.

— Хорошо, я подкараулю его. Мне в школу во вторую смену.

— Во-во, подкарауль. Я, понимаешь, в самоволку опять подаюсь, попрощаться с одной там надо. — Каноныкин весело подмигнул Иве. — Прошу вот главврача, пусть в последний разок прикроет меня от начальника команды. Швабра тыловая, чуть что — рапорты строчит, неприятность напоследок может мне выйти.

— А разве сейчас главврача уже нет в госпитале?

— Нету. Я ждал-прождал его. На совещание как уехал после обеда, и с концами. Только, тезка, слышь, задание боевое, не подведи — прямо в семь утра, пока начкоманды меня не хватился, ферштеишь?

— Ферштею, — улыбнулся Ива.

— Тогда порядок! Только не лялякать — ша! — и точка. Военсекрет! — Каноныкин глянул на часы. — Полдесятого уже… Хороши часики? — Он оттянул рукав, циферблат часов светился в темноте. — Трофейные. Буду отбывать на фронт, тебе подарю.

— Мне?! Что вы!

— А чего? На память о дружбе. Может, и не придется нам свидеться больше. Война, она, знаешь, серьезная штука… Ну бывай пока! Смотри, не проспи завтра.

Ива не проспал. Он поставил будильник, но проснулся за пятнадцать минут до звонка. В открытое окно доносился гул голосов. Спросонок Ива ничего не мог понять — кто-то кричал, причитала женщина, свистел милиционер.

— Что там, мама?

Мать не ответила. Она стояла в дверях, держась за косяк, точно видела что-то очень страшное.

Ива вскочил с кровати, бросился к дверям, но мать удержала его:

— Не ходи, не ходи туда, Ивочка!

— Почему?

— Там… Там Никагосова убили.

— Никагосова?! Кто его мог убить?

— Кажется, Михель.

Михель стоял меж двух милиционеров. Один из них держал руку на расстегнутой кобуре нагана, другой кричал на толпившихся вокруг людей:

— Отойдите, да! Что такое, что такое! Мешаете, ну!..

Михель стоял спокойно, в лучах солнца серебрились его коротко остриженные седые волосы.

Пригласили понятых. Никс все время лез вперед, чтоб взяли его. Но молчаливый милицейский капитан козырнул профессору:

— Не посчитайте за труд, случай очень серьезный.

— Я готов, — кивнул профессор.

Пришла машина с решеткой на маленьком, окованном железом окошке. Милиционеры подсадили Михеля.

— Я всегда говорила, что он шпион! — крикнула с балкона мадам Флигель. — К ним в подвал вечно шлялись какие-то типы.