В схватках за ремни Ромка бывал неутомим и бесстрашен. В любом случае: защищал ли разложенные по кругу пояса или возглавлял команду атакующих.

Особенно трудно бывало добыть первый пояс, не нарвавшись при этом на подножку и не попав в плен. Ромка то подползал к границе круга по-пластунски, то с диким криком бросался на его защитников, подскакивая, чтоб не подсекли ногу, отбиваясь от хватавших со всех сторон рук. В какой-то момент, изловчившись, он все же утаскивал один из ремней и, размахивая им над головой, словно саблей, устремлялся в новую атаку.

— Аоэ!..

Когда наступал Ромкин черед оборонять круг, то он не менее самоотверженно подставлял под удары свои ноги, заслоняя ими лежащий на земле ремень. И никогда при этом не прикрывался снятым с плеч пальто или пиджаком, хотя по правилам игры в лахти это и не возбранялось.

— Я сколько хочешь могу терпеть! — хвастливо заявлял Ромка. — Подумаешь! Меня отец иногда ремнем не по ногам бьет, и ничего, терплю. Это пускай Минасик закрывается, он у нас очень нежный и болезненный…

Так что, возможно, и прав был военрук, столь непочтительно сравнивший военные игры нового комполка с немудреным лахти.

Как знать, не пришла ли к концу с отъездом Кубика служба в Юнармии? Если не считать, конечно, дежурства у госпитальных телефонов…

Героем дня был Алик. Он совершил свой первый прыжок, и об этом знали во дворе все.

— Молодец, не ожидал! — сказал ему Никагосов. — Я бы, например, не рискнул, а вдруг парашют порвется?

— Он не может порваться, — вмешался Ива. — Парашюты делаются из специального шелка. И потом стропы…

— Что такое стропы, я не знаю, — упорствовал Никагосов. — Я знаю, что такое рвется. Берешь вещь, как будто совсем новая, хочешь, из шелка, хочешь, из маркизета, какая разница? Немножко потянул — тр-р-р — пошла-поехала, никто ее уже не купит — дахеулиа[15].

Ива хотел было сказать, что парашюты у старьевщиков не покупают, но раздумал, потому что Никагосова все равно не переубедишь, парашютистом он не станет. И вообще было не до споров; важнее узнать у Алика, какой вес может выдержать стропа. Одна или две, связанные вместе.

— А зачем тебе? — спросил Алик.

— Ну так, надо. Если на одной стропе повиснуть, меня она выдержит? Во мне сорок восемь кило, — Ива специально взвешивался в госпитале на белых медицинских весах, стоящих в коридоре.

— Одна, может, и не выдержит, а две так точно.

— Алик, ты можешь достать две парашютные стропы? Не навсегда, на вечер только.

— Да зачем они тебе?

— Ну надо…

— Могу. Но раз не говоришь, зачем, то не достану.

Пришлось рассказывать.

Алик выслушал, недовольно поморщил нос.

— Выдумки все это…

Но потом, оглядев Иву, точно видел его впервые, добавил:

— Ладно, завтра вечером, может быть… Но только со мной вместе.

Лаз на чердак оброс липкими паутинными бородами. Иве казалось, что по крайней мере лет сто никто не забирался в этот кирпичный колодец, по стенке которого тянулась бесконечная ржавая стремянка. Да и кому нужен этот лаз, когда снаружи для пожарных давным-давно пристроили специальную лестницу, а кроме них, никому на чердаке и делать нечего.

Но подниматься по наружной лестнице Иве с Аликом никак нельзя — тут же заметят, поднимут крик, велят спуститься. Потом обязательно примутся расспрашивать: зачем полезли да почему, в общем, все сорвется. Вот и пришлось ползти по затканной пауками стремянке.

Алик с мотком старых парашютных строп лез первым, Ива за ним. В лазе было темно, и дважды уже Ивины пальцы попадали под Аликины подметки. Но Ива терпел — в конце концов ведь не Алику, а ему нужно это путешествие на крышу соседнего дома.

Они выбрались наружу через люк. Глухую стену здания венчал невысокий парапет. Внизу был двор, кроны акаций, черепичная крыша флигеля и чуть поодаль крыша старой кухни. Прямо напротив в сгущающихся сумерках, едва проглядывая сквозь листву, белели террасы дома. Было видно, как Ромкина мать сидит на низенькой скамеечке и ощипывает курицу, а Джулька, примостившись рядом, толчет что-то в ступке.

Блям, блям, блям — звякал медный пестик.

— Сациви[16] небось затеяли, — сказал Алик. — Твоя мама умеет готовить сациви?

— Нет.

— А моя умела. — Он вздохнул. — Очень вкусная штука…

Впервые Алик заговорил с Ивой о своей матери. Ива не понял, почему это вдруг и к тому же здесь, на крыше.

— Она у нас знаешь какая веселая была? И все умела. — Алик распутал стропы, обвязал ими дымоходную трубу, проверил, надежен ли узел. — Если бы не она, не полез бы я с тобой на крышу.

Вот это уж было совершенно непонятным. Ива даже руками развел, до того удивила его Аликина фраза.

А тот, словно и не замечая Ивиного изумления, снова изо всех сил потянул за стропы, повис на них.

— Слона удержит…

— Но почему… — начал было Ива.

— Потому, Ивка, что, когда меня еще на свете не было, отец добыл гроздь глицинии для мамы. Она сказала во дворе ребятам: у кого хватит смелости сорвать цветок? Никс, тот палки принялся швырять, хотел сбить ветку, мадам Флигель окошко расколотил. Тогда отец, связав несколько поясов, спустился с этого вот парапета метра на полтора и сорвал гроздь. А Никс кричал ему снизу: «Сумасеций целовек!»

— Твоя мама жила в этом доме?

— Она родилась здесь.

— И папа тоже?

— Нет. Он родился далеко на Волге. Потом уже приехал сюда. В том доме, где сейчас морской госпиталь, тогда было военное училище. Отец окончил его в двадцать пятом году, весной. А я родился осенью…

«Почему люди не сразу рассказывают о себе все? — думал Ива. — Ведь это так важно, знать побольше друг о друге. И об Аликиной маме тоже…»

Почему люди умирают молодыми?

Почему Никс всегда был таким вот, как и сейчас?

Почему Алик не побоялся рассказать обо всем отцу и тот разрешил ему взять старые парашютные стропы? Вот Ивин папа ни за что не разрешил бы!

Почему один понимает, как важно сорвать гроздь глицинии, а другой нет?..

А полез бы за ней Ивин папа? Конечно! Обязательно, хоть он и не кончал военного училища и ему тоже было бы страшновато, как страшно сейчас Иве.

Когда окончательно стемнело, Алик сказал:

— Я полезу первым. Потом ты.

— Зачем же тебе лезть? — удивился Ива.

— Мне тоже нужна глициния… Отцу подарю. — Он снял ботинки, продел ногу в завязанную петлей стропу и перешагнул через парапет. — Трави помаленьку.

Шершавые стропы врезались в ладони и в плечо. Ива старался удержать их, но это было не так просто. Они тянули его за собой, прижимали к парапету, пытались вырваться из рук.

— Стоп! — донеслось снизу. И через секунду: — Выбирай!

Это было еще труднее. В какой-то момент Ива почувствовал, что все — сейчас пальцы сами разожмутся, и Алик повиснет между небом и землей. Это в том случае, если не развалится труба, за которую привязали стропы; а если развалится, то он вообще полетит вниз.

— Тащи!..

У Ивы от страха пот выступил на лбу, и ладони тоже стали влажными. Он уперся коленками в парапет и из последних сил потянул стропы. Показалась Аликина голова. Еще одно усилие, и тот закинул на парапет ногу.

— Возьми, — сказал он, — чтоб не помялись…

Алик сорвал три грозди. Чуть влажные цветы пахли удивительно нежно; то был необычный, ни с чем не сравнимый запах. А может, Иве только казалось и глицинии пахли просто мокрыми от недавнего дождя листьями?

— Мне две довольно. — Алик положил цветы в кепку. — Одну я для тебя сорвал.

— Нет! — Ива даже отступил на шаг. — Я должен сам, как ты не понимаешь?!

— Ну давай сам. Я так, на всякий случай сорвал.

Алик расправил стропы, обвязал ими Иву, для страховки прихватил на груди еще одним ремнем. Это был широкий ремень из желтой кожи, с медной резной звездой на пряжке. Его, конечно, носил летчик, может быть, даже в те времена, когда был еще курсантом военного училища и спускался по скользкой кирпичной стене, чтобы сорвать лиловую гроздь глицинии для девушки с пепельными косами.