Страсти тут разгорелись вовсю! Кое-кто, и в первую очередь Ильин, стали говорить, что Жернаков и Бадьянов превратили соревнование в какой-то чуть ли не балаган, что вместо здорового и вполне естественного соперничества двух коллективов тут образовалась игра в поддавки, в показное благородство — не к лицу это рабочему человеку, не к лицу!
Вот тогда Сережа Кулешов хорошую статью написал. Конечно, не Жернакову судить, потому что там о Жернакове и о Бадьянове много лестных слов было сказано, но мысль он развивал дельную, говорил, что в коммунистическом соревновании могут быть любые издержки, кроме одной — издержки в отношениях между людьми. И что не только количеством деталей, выточенных на станках, следует оценивать итоги работы, но и тем, какую прибавку к нравственному и духовному багажу получил в этом соревновании человек.
Первое место они тогда разделили пополам.
Вот какие у них были с Иваном Ивановичем дела. Хорошие были дела. Чего говорить.
Жернаков хотел еще что-то вспомнить, но сон, наконец, сморил его. Он увидел себя почему-то в капитанской фуражке за рулем «Волги»; мимо бежали березки — совсем молодые, зеленые, только-только распустившиеся, березки, по которым он тут, как ни крути, соскучился очень. А рядом с ним сидела Настя в той самой модной жакетке, что была на ней в день их свадьбы, и говорила: «Ох, Петя, какой же ты у меня мужик красивый. Смотрю я на тебя и снова влюбляюсь!»
День четвертый
1
Четвертый день начался с того, что ни свет ни заря Жернакова разбудил густой знакомый бас:
— Ну, отец, пока ты к сыну в гости соберешься, так у Зины все тесто прокиснет! Вставай, вставай, нечего сны досматривать! Меня твои дружки закадычные чуть не с кровати подняли. Мы же, теперь, оказывается, главные специалисты по топливной аппаратуре во всем тихоокеанском бассейне!
Тимофей стоял в дверях, крепкий, широкоплечий, в сером габардиновом плаще, и смотреть на него было приятно. Лицо чистое, правильное, волосы мягкие, хоть характером и крут, глаза тоже чистые, незамутненные, смотрят открыто, в упор — так только люди со спокойной совестью смотреть могут. Хорош парень всем, красивый, дельный.
— Ох, и голосина у тебя! — сказал Жернаков. — Командирский голос, одно слово. Какие еще дружки?
— Тебе виднее! Срочный заказ получили, в конторе говорят: пришел Касимов с «Дальнего», ну тот, что на «Батуми» у нас чинился, требует Жернакова. Потом уточнил — среднего Жернакова, потому как, говорит, согласие старшего Жернакова уже получено.
— Шутники! — рассмеялся Петр Семенович. — Давай макинтош свой скидывай, завтракать будем.
В огороде под окном как раз дозрела последняя редиска. Пока Жернаков выбирал редисины помоложе и покрепче, вернулась с дежурства Настя. Завтрак получился семейный, правда, без Женьки: успел уже уйти куда-то.
— Ты матери скажи, пусть она прогулки-то ночные прекратит, — ворчал Жернаков. — Взяла моду, слышь, Тимофей?
— Будет болтать-то! — остановила его Настя. — Прогулки. На себя лучше посмотри. Который день дома сидишь, а в сарае не прибрано, как было черт-те что, так и осталось. И машину стиральную… стыдно сказать — хоть чужим людям в починку отдавай! Прогулки…
— Займусь. Критика справедливая. Вот с Золотаревым уточню кое-что и займусь. Тут работы всего ничего, разговоров больше. — Он обернулся к Тимофею. — Золотарев ко мне прямо уже как к депутату обращался, хоть это и не депутатское вроде дело. Второй год положенные деньги за рационализацию никак не выплатят.
— Сквалыга он, твой Золотарев, — сказала Настя. — Денег ему мало. Девки школу кончают, так он им шубейку порядочную справить не может. Надежда жаловалась, говорит, скопидомом стал. И нечего ему потрафлять.
— Настасья! — остановил ее Жернаков. — Ты бы хоть бабью брехню-то не повторяла!
— Ты не права, — покачал головой Тимофей. — Не права, мама. Тут не частное дело, тут государственное. Есть закон о материальном стимулировании, и нарушать его никому не позволено.
— Тысячи две получит, — заметил Жернаков.
— Ох, эти деньги! — вздохнул Тимофей. — Смотрю вот и удивляюсь. Все у людей есть, заработки у нас тут — дай бог каждому, а чуть возможность какая появится — дай еще заработаю, еще… Прорва, что ли? Сколько же человеку денег надо?
— Много ему надо. Потребности-то растут.
— Да брось, отец! Давно про это сказано — не в деньгах счастье.
— Не в деньгах, конечно. А ты уже точно знаешь, в чем для человека счастье?
— Ешьте давайте, делами заниматься надо, — торопила Настя.
— Ты погоди. Вот я что замечаю, Тимофей. Шибко много у нас развелось любителей жизненные блага ругать. И заметь, чем ближе к достатку человек стоит, тем чаще он ругает. Вот ведь оказия какая.
— Да я не ругаю. Я к тому, что… Ну, словом, гордости особой тут нет.
— Как это нет? Ты знаешь, чем десять лет назад я был знаменит? Я был знаменит тем, что зарабатывал больше всех в городе. Может, и в области, не знаю, а в городе — точно. Об этом даже в газетах писали, могу вырезку показать. Так что, я этим не должен гордиться? Должен. Потому что денег у нас задаром никому не платят, их горбом заработать надо, и моя зарплата, это, можно сказать, мой показатель в труде. А человек у нас трудом славен.
— Ну, отец, тебе бы трибуну, — рассмеялся Тимофей. — И вообще, в профсоюзные деятели бы тебя. А пока — хочешь новость скажу? Замятин вчера заявление об уходе подал.
Жернаков даже вилку отложил.
— Час от часу не легче! Он, что, очумел?
— Да нет, не очумел. Характер у него такой. Воспитание. Мы нежные, нас не троньте. И вообще, отец, я уже говорил, мне твоя позиция не понятна. Не принимаю я ее.
— Да нет у меня никакой позиции! — разозлился Жернаков. — Какая еще позиция такая особая?
— Вот видишь. Это еще хуже, что у тебя позиции нет. Значит, ты просто сам у себя на поводу идешь. Тебя статья в газете задела. Так эту статью, если хочешь, я сам организовал, специально пригласил Кулешова, потому что он первым Замятина на щит поднял. А на щит тоже надо знать, кого поднимать. Не всякий там удержаться может, высоко, голова кружится.
— Так-так… Удивил ты меня. А может, и не удивил. Ты ведь не ошибаешься, ты всегда прав.
— Не надо, отец, я это уже сто раз слышал! Ты хочешь, наверное, спросить: зачем я это сделал? Затем, что иначе его могли бы не переизбрать. Сам знаешь, у нас иногда рассуждают так: пусть кого угодно, только бы не меня… А когда я прессу пригласил, я обстановку создал, тут и ответственности больше, и подход другой. Ну, а писать или не писать — это уже Кулешову было решать, не мне. Я ему картину обрисовал.
— Но ведь ты согласен с тем, что он написал?
— Согласен. Почему же нет?
— Тогда мне объясни. Никак не пойму, какая тут связь получается. На собрании Замятина критиковали за то, что он организатор плохой. Ну, плохой. Согласен. Вы это и раньше знали, а не знали, так разглядеть должны были. Только ведь получается, если статью внимательно прочитать, что он вообще облик потерял. Переродился и все такое прочее. Это не Кулешов говорит, это он твои слова полностью повторяет. Вот это как понимать?
— А чего понимать-то, — сказала Настя, убирая со стола. — Понимать нечего. Муся Золотарева вчера в магазине всем уши прожужжала: читали, говорит, как Тимофей Жернаков Замятина за Зинку отчихвостил? Раньше, мол, мужики из-за баб дрались, теперь в газетах ругаются.
— Ну, мать, язык у тебя!
— Пусть лучше от матери услышит, чем от кого другого. Раз у них такое дело, мог бы и смолчать при народе. Теперь людям рты не заткнешь.
Тимофея словно подменили за эту минуту. Лицо сделалось тяжелым, губы как по линейке проведены, глаза потемнели и сузились. Говорил он, однако, по-прежнему спокойно и вразумительно:
— Видишь, отец. Ты думаешь, я не знал всего этого? В прошлом году еще кто-то слух распустил, что Володька с Зиной на базу отдыха ездили. Может, и ездили, так у них там дела. Я такие разговоры отметаю, они человека недостойны, только смотри, как получается. Мне ведь совсем трудно пришлось, потому что промолчи я, не вмешайся, люди как бы это все повернули? Они бы сказали: Жернаков боится, что о нем подумают, будто он с Замятиным из-за Зины… Чувствуешь, какая картина? Нелегко мне это далось. Теперь пусть говорят, у меня совесть чистая. Кто умный, тот поймет, что вопрос принципиальный.