Нет, у них тоже не выходило. К тому же, Горин слег, у него был рак желудка, но об этом знали только врачи и он сам, хотя врачи были уверены, что он не знает. Горин слег, а Жернаков один продолжал долбить и долбить идею, пока начисто не задолбил ее, запутываясь все основательнее и крепче. Теперь при обработке внутренних поверхностей стружка шла тугой спиралью и забивала полость детали. Найденная с таким трудом «геометрия» резца оказалась бессильной.

— А ведь снова где-то рядом лежит! — пожаловался он как-то Горину, когда пришел навестить его. — Ну вот прямо совсем близко. Валентин Ильич, раскиньте мозгами! Тут, может, и придумывать ничего не надо, тут, может, надо что-то вспомнить.

— «Да, не стареет мудрость бытия, все новое в нем шьется из старья», — с улыбкой процитировал Горин стихи кого-то из древних. — Может, вы и правы, Петр Семенович. Может, и правы.

— Из чего шьется? — переспросил Жернаков. — Минуточку… Вы полежите, Валентин Ильич, я скоро!

Дома он отыскал их старые расчеты. Все было верно. Новое шьется из старья! Тот самый угол наклона кромки, который никак не давал стружке свиваться в спираль и ломаться, тот, что снился им в кошмарных снах, сейчас был как раз к месту!

…Без Горина в ночном цехе было непривычно пусто. Одиноко. Никчемным казался большой пузатый чайник: не будет же он распивать чаи сам по себе. Да и некогда, хочется к утру успеть, чтобы, если все хорошо обернется, еще перед началом смены порадовать Валентина Ильича.

Когда зажал резец и поставил на обработку внутреннюю поверхность втулки, даже не волновался особенно. Все идет по науке, тут случайностей пугаться нечего. Горин научил его даже в простом отборе, в так называемом методе проб и ошибок отыскивать закономерности и пользоваться ими. Он уже знал, что опыт — если это действительно грамотный опыт, а не случайная проба, — всегда воспроизводим. Значит — чего бояться? Заданный угол уже однажды оправдал себя, поэтому и сейчас должен вести себя точно так же.

И все-таки, когда первая втулка легла ему на руки, он не удержался и погладил ее. Как котенка. И обернулся, потому что сзади кто-то сдержанно кашлянул.

Сзади стоял Бадьянов. Жернаков почему-то не удивился, очень уж ему нужен был сейчас человек, с которым можно было бы поделиться.

— Иван Иванович, — сказал он. — Смотри! Доконали мы ее. Блестит, как твой сапог начищенный! Никакой ОТК не придерется. На-ка, подержи ее, тепленькую.

Он протянул Бадьянову деталь и вдруг увидел, что тот плачет…

Хоронил Горина весь завод. А ведь поначалу Жернакову казалось, что относятся люди к нему сдержанно, точно так же, как сдержанно относился он сам к людям.

Вот и сейчас, четверть века спустя, видится ему лицо старого инженера. И Горин, который был в два раза старше Жернакова, ни разу не назвал его «сынком» или еще как-нибудь, всегда лишь по имени-отчеству, не говорил ему «ты», как, помнится, не говорил никому; у них не было дружбы, как ее часто понимают, и все-таки Жернаков до сих пор ощущает потерю друга. Учителя. Горин сетовал, что не успел оставить ученика… Успел. Очень даже успел. Потому что ученик — это не школяр, которого взял да обучил ремеслу. Тут особое дело. Духовное.

Много потом всякого было. Четверть века прошло. Тимофей тогда только-только «папа» и «мама» говорить научился, о Женьке еще и не думали, а сами молодые были, прямо как пионеры, честное слово. Настя, помнится, чуть не утонула однажды — еле ее выволок, когда она с катера на полном ходу удаль свою показывать вздумала. Потом… Ну, что потом было — это до утра просидеть можно, благо ему на смену не идти. Хотя денек опять беспокойный будет, это он заранее чувствует.

Жернаков бережно собрал все свои бумаги и уложил их в большую папку. Вот и свиделся с прошлым. Только… Вроде была у него газета, где про танкер писали. Что там и как — это он, конечно, давно забыл, но — была, красным карандашом он тогда заголовок подчеркнул: «Право на легенду» — так статья называлась.

Жернаков снова перебрал бумаги. Все в полном порядке, листок к листку, как в архиве. А статьи нет. Странное дело, иначе не назовешь. Может, за давностью лет привиделось ему все это? Потому что пропасть у него ничего не могло, аккуратностью он с молодости отличался.

Статья действительно называлась «Право на легенду» и пролежала она в столе у Жернакова ровно двадцать пять лет, пока вчера утром Женя не отыскал ее, перевернув перед этим вверх дном газетные залежи в сарае и на чердаке.

Искал он ее, в общем-то, наобум, исходя из соображений, хоть и трезвых в своей основе, но для будущего историка достаточно наивных. А именно: на судне плавало полтораста человек, все они, кроме капитана, спаслись, и потому о гибели танкера, построенного к тому же не где-нибудь, а у них в городе, хоть что-то в газетах быть должно. Не могло такого случиться, чтобы никто не рассказал о последнем рейсе «Северостроя».

Газеты у отца хранились в образцовом порядке, но подшивал он, естественно, лишь те номера, которые были так или иначе связаны с жизнью завода. И хотя таких газет за первые послевоенные годы накопилось изрядное количество, найти именно в них упоминание о танкере можно было только случайно.

И все-таки он нашел. Правда, не совсем то, что ему было нужно. Ему было нужно прежде всего узнать обстоятельства гибели судна: как и почему опытный капитан Вершинин, столько лет проплававший в северных морях, столкнулся с судном у самого берега. После того как он прочитал дневники капитана, ему не верилось, не хотелось верить, что это всего лишь трагическая ошибка.

Между тем автор очерка «Право на легенду», бывший матрос танкера, как раз об этом-то почти ничего не писал. Да, утверждал он, было сделано все возможное для спасения судна и экипажа, люди проявляли чудеса героизма и самоотверженности, но… Автор как-то очень обтекаемо пишет о непредвиденных случайностях, о том, что «море есть море» — от этой фразы Женя даже поморщился, — а о том, что же все-таки случилось на самом деле, — ни слова.

Правда, было в статье и много интересного. Женя с увлечением читал, как пробивался танкер сквозь ледяные поля, втискиваясь в едва обозначившиеся разводья, — о ледоколах тогда, понятно, не могло быть и речи; как уже на плаву, в трудных и опасных рейсах, посреди вечно неспокойного океана, моряки сами сконструировали и изготовили приспособление для скорейшей промывки танков.

Все это было интересно… Но почему же автор ничего не пишет о том, как отбивал экипаж воздушные атаки, заделывал пробоины и снова вступал в бой с немецкими самолетами?

Да, почему? А-а-а… Вот, например, почему.

«Капитан Вершинин принял танкер в 1944 году, после того как вернулся из госпиталя. До этого он воевал на Балтике, в Белом и Баренцевом морях. Именно воевал, хотя и был всего лишь командиром сухогрузного транспорта «Рубцовск». Каждый рейс представлял собой настоящую боевую операцию. Фашистское командование прилагало огромные усилия к тому, чтобы блокировать наши северные порты, в воздухе постоянно висели немецкие самолеты, и только за один рейс, например, как записано в вахтенном журнале «Рубцовска», экипажу пришлось отразить восемь вражеских налетов.

Осенью 1943 года «Рубцовск» геройски погиб. Вооруженный всего лишь двумя легкими зенитными орудиями и пулеметами, он вступил в неравный бой с немецким эсминцем, отвлекая тем самым его от каравана наших судов, груженных боеприпасами».

Вот оно, значит, что. Вахтенный журнал, который Женя нашел на танкере — это журнал с «Рубцовска» — капитану удалось каким-то образом сохранить его. А «Северострой», понятное дело, воевать и не мог: он плавал в восточных водах, где в ту пору было еще тихо. Никудышный, похоже, выйдет из него историк: так слепо и сразу принять на веру события, которых просто не могло быть. Хотя… Докопался все-таки. Важно для него сейчас другое: как погиб «Северострой»?

Это ему важно, и, наверное, очень важно Павлу.

Вчера, читая дневник капитана, он не сразу понял, что Паша и есть тот самый Павлик, о котором писал Вершинин. А потом, когда понял, не сразу поверил. В его представлении и сын, и жена капитана были людьми очень далекими, абстрактными; их образ был подернут романтической дымкой времени, сквозь которую угадывалась строгая ленинградская квартира, навощенные полы, благоговейная тишина в кабинете отца и мужа, где в старинных шкафах пылятся под стеклом тяжелые кожаные книги, висят на стене фотографии судов, на которых он плавал, висит оправленный в золото кортик.