— Прямо уж и танкер! — усмехнулся Жернаков. — Хотя… Можно и так назвать. Если судно наливное, имеет ход — значит танкер. Несмотря на то, что… хм… постройки-то он самодеятельной. Точно я тебе, Сережа, не расскажу, ты у других спроси, у Бадьянова, к примеру. Я тогда только приехал, но могу в бумагах порыться, газеты у меня старые сохранились. Берегу на память. А что у тебя за нужда?
— Сейчас услышите. — Кулешов достал тетрадь, похожую на конторскую книгу. — Это суденышко воевало. Да-да! Отбивало налеты вражеских самолетов, уходило из-под бомбежки. Об этом есть записи в вахтенном журнале. Но сперва я прочту вам немного из дневника капитана. Так… Ну, хотя бы отсюда.
«…Как многому научили меня эти годы, это трудное, страшное время! И не только меня: я знаю, пройдут десятки лет, а люди моего поколения будут делить жизнь на «до войны» и «после войны», будут мерить себя, свои поступки и поступки своих детей теми жесткими мерками, которые кажутся нам единственно верными и справедливыми.
Конечно, и через год, и через десять — пятнадцать лет можно будет услышать, что война — это война, а в мирное время все иначе, и незачем требовать от человека, чтобы он постоянно жил на пределе.
Будут, конечно, и такие разговоры. Только я твердо знаю теперь: пусть над головой чистое небо, играет музыка в городском саду, цветут левкои (почему-то именно их я запомнил из последних мирных дней, так было у нас в Петрозаводске), — но человек должен быть готовым к тому, что сегодня, сейчас, в эту минуту — ему придется принять на себя и боль, и раны, и смерть, и непосильную работу, и непосильную жизнь — все принять, что выпадет, когда настанет время сохранить тишину и покой.
Человек должен быть взведен, как курок, и пружина должна быть упругой и прочной.
Я плавал с Володей Галкиным несколько лет. Матрос, мальчишка, еще как следует не обветренный, веселый и неунывающий, — таких у меня на судне полно, и присмотреться я к нему не успел, помню только, что парень был очень красивый — высокий, широкоплечий, с глазами, как у девчонки. И вот недавно его прошило пулеметной очередью во время налета. Товарищи потом рассказывали, что перед этим он был дважды ранен, ему раздробило колено, несколько пуль попали в бедро, вода заливала палубу и была красной от его крови — это надо представить: соленая морская вода разъедает раны! — но он в течение нескольких часов (было два налета) не покидал своего места. Когда, уже после отбоя, его унесли в кубрик, он был еще жив. И был в сознании. Плакал. Говорил! «Очень хотелось дожить до победы…»
Это вторая смерть на моих глазах. Мы не воюем, мы всего лишь возим разные грузы. И Володя Галкин не был солдатом. Но курок в нем был взведен.
Я думаю, что в память о тех, кто погиб, люди, оставшиеся в живых, должны быть какими-то особенными. Я не знаю, чтобы я сказал Павлику, если бы он был постарше и мог бы меня понять, но я постараюсь вырастить его человеком, достойным жить в мире, который мы защищаем. И Катя тоже сделает все, чтобы он стал таким…»
— Катюша Вершинина, — тихо сказал Жернаков. — Катюша… Ах ты черт! Как же я раньше не догадался? Екатерина Сергеевна, секретарь директора завода. Ты ее помнишь? Хотя откуда…
— Я помню Екатерину Сергеевну. Хорошо помню. Она ведь здесь, в городе, и уезжать, по-моему, не собирается. А сын. Вы о нем что-нибудь знаете?
— Знаю, Сережа, — вздохнул Жернаков. — И ты знаешь. Помнишь, весной на рыбалку ездили, коллективный у нас поход был? Вот Павел нас и отвозил.
— Это который напился, и вам пришлось самому автобус вести?
— Он самый. После того выгнали его с работы. Тут, если подумать, печальная история. Мне сейчас как-то трудно представить, что Павел — сын Вершинина… Ладно, мы с тобой об этом поговорим, может, что придумаем. Читай дальше.
— Дальше, как раз то, что меня интересует. Это уже из другой тетради: «…Война привела меня в этот город, и кто знает, может, мы с Катей и Павликом надолго станем северянами. Я досадовал: мне было обидно в такое время плавать на «бензобочке» — иначе я просто не мог назвать судно, командовать которым мне предстояло. И вот несколько дней назад я принял «Северострой». Можно разводить руками при виде нелепой надстройки, грубых сварных швов и торчащих повсюду заусениц, но мне не хочется сетовать на судьбу.
Я видел завод, на котором было построено мореходное судно — в довоенных условиях я вряд ли бы решился отремонтировать на таком заводе лебедку; я видел людей, месяц не выходивших из цехов, говорил с ними, и то, что я услышал, мне кажется почти фантастикой.
На завод поступил заказ: построить танкер. Заказ срочный, но чертежей и расчетов не было. Все нефтеналивные суда, державшие эту линию, ушли на запад еще в начале войны, и побережье буквально задыхалось без горючего. Нужен был танкер. И в самые короткие сроки. Когда главный инженер завода собрал специалистов и рассказал им, что предстоит сделать, кто-то вздохнул: «А самолеты нам заказывать не думают?» Потом начался «настоящий детский сад», как сказал мне мастер Алексей Акатин. В порт на несколько дней зашел старый танкер, постройки еще чуть ли не начала века, и все, кто был свободен, облепили это судно и стали снимать с него «чертежи». Измеряли, срисовывали, прикидывали — как бы это себе приспособить? — и через несколько дней «проект» был готов.
Я не представляю себе, как с такой документацией можно было построить танкер. А его построили. И я стараюсь не замечать швы и заусеницы, потому что это — судно, оно плавает и будет возить этим людям горючее и мазут!
Акатин, когда мы подписали все бумаги, сказал: «Если крейсер понадобится, вы хоть за неделю предупредите, а то ведь подходящего-то крейсера поблизости нет. Придется командировку выбивать».
Катя устроилась секретарем. Смеется: «И зачем я искусствоведческий кончала, мне бы сейчас стенография больше пригодилась». Ничего, и стенографии научится.
Через неделю первый рейс в Находку…»
— Вот такие дела, — сказал Кулешов, закрывая тетрадь. — У Жени еще письма Вершинина к сыну остались, вроде как бы письма в будущее, к взрослому сыну. И другие записи разные.
— Сережа, — попросил Жернаков. — Если можно, ты мне эту тетрадку потом на денек дашь? А я у себя покопаюсь в столе, может, чего и разыщу про танкер.
— Да, конечно. Тем более что это ведь не моя находка, Женина. А я постараюсь разузнать о Вершинине как можно больше. Судьба у него интересная. Хотя документальная основа здесь уже не так важна. Важна суть… Знаете, Петр Семенович, — Кулешов доверительно придвинулся к Жернакову, — вам первому признаюсь. Хочу роман написать. Или повесть большую, как получится. Давно уже хочу. О нашем городе, о заводе. Может быть, даже о вас.
— Да ты обо мне уже раз десять писал, — поморщился Жернаков.
— Да нет, я не о вас конкретно, не в форме очерка. Просто, вы можете послужить моделью, натурой, что ли. А уж как я вами распоряжусь, какую вам биографию уготовлю — это мое дело! И вы даже пикнуть не сможете, потому что на бумаге будете уже не вы, а некий образ, который мне целиком подчинен! — Он улыбнулся, развел руками, как бы говоря, что это, конечно, шутка, но кое-что в этой шутке правда. — Вот и Вершинин. Я, разумеется, напишу о героических рейсах «Северостроя» — обязательно напишу! — но мне сейчас Вершинин дорог уже не как реальный человек, а как герой будущей повести.
— Что-то я не очень понимаю. А чем же твой герой будет отличаться от живого Вершинина?
— Чем? Отличаться он, может, и не будет, а вот простор для моего толкования тут огромный. Понимаете, какое дело… Писатель счастлив уже тем, что он может воссоздать события, которых не было, но которые могли бы быть, Может творить добро и наказывать зло, распоряжаться судьбами людей, делать их счастливыми, протягивать руку помощи в нужную минуту. В жизни это много труднее, не правда ли?
— Правда-то оно правда, — согласился Жернаков. — В жизни, конечно, труднее. Вот только я книгу иногда читаю, и удивляюсь: вроде похоже, а выдумка. Может, потому что писатель, как ты говоришь, больно много распоряжается? Захочет — накажет, захочет — простит… Ты вот книгу пишешь. Хорошо. А как бы ты в ней, например, Замятиным распорядился? В книге, ты сам говоришь, легче.
