По сравнению со знакомыми путникам просторными мечетями Юга, с их мягкими низкими диванчиками у стен и бегущим по стенам синим орнаментом, мрачный и суровый руанский храм выглядел тесным и угрюмым. В воздухе стоял кисловато-сладкий запах ладана, к которому примешивался острый запах пота, потому что даже в этот летний день молящиеся были одеты в темные, облегающие наряды. Обе еврейки остановились было на мгновенье у входа, да поздно — все взгляды уже повернулись в их сторону, и молебен был прерван прокатившимся по залу шепотом удивления, когда в проходе между рядами медленными легкими волнами заколыхались цветные накидки магрибских женщин И широкие складки исмаилитских мужских шароваров. Живое и яркое многоцветие восточных шелковых тканей, к тому же приумноженное видом африканского язычника в наброшенной на черное тело белой накидке, не могли не породить у собравшихся в храме впечатление, будто вот провозвещённое свершилось и изображенные на храмовых стенах очевидцы и свидетели жизни Иешуа воистину воскресли, спустились на землю и проходят среди тех, кто поклоняется этому Иешуа! И уже тогда, в этом темном и унылом храме, рав Эльбаз впервые приметил, какой острый интерес вызывают у этих франков женщины, особенно такие непривычные и яркие, как жены Бен-Атара, истинные восточные красавицы, о которых сразу и не скажешь, для чего в действительности предназначены их тончайшие, цветистые и надушенные головные накидки — то ли в самом деле охранять скромность своих владелиц, то ли, напротив, придавать им еще большую соблазнительность.
Но вот наконец вошедшие расположились на указанных монахами боковых скамьях, и невидимый снизу хор открыл долгожданный молебен удивительно мягким песнопением в сопровождении какого-то незнакомого музыкального инструмента. Магрибцы подняли головы в поисках источника столь странных для них мужских голосов и непривычных музыкальных звуков, словно вдруг впервые осознав, что даже этот угрюмый христианский храм, несмотря на всю его сумрачную простоту, тоже может быть средоточием искусно-изощренного артистического действа, в котором взлетающие ввысь звуки бесхитростного и монотонного хорала так поразительно гармонируют с суровыми ликами удлиненных, вытянутых к небу фигур, с глубокой, вековечной грустью взирающих на верующих с храмовых стен. А под звуки этого хорала пышно наряженный священник, стоя спиной к молящимся, принялся раз за разом опускаться на колени перед алтарем, затем подниматься, звонить в маленький колокольчик, снова вставать на колени и снова подниматься и звонить.
Вот, и у этого тоже есть колокольчик, думал черный раб, с умилением глядя на священника, который меж тем завершил наконец свои нескончаемые коленопреклонения, снял с плеч тяжелую позолоченную мантию и поднялся на небольшое возвышение, чтобы обратиться к пастве. Он говорил на латыни, но едва замечал, что собравшимся трудно понять его мысль, тотчас вставлял слово-другое на местном наречии, и тогда люди вздыхали от наслаждения, вызванного неожиданно прояснившимся им смыслом. Все это время рав Эльбаз пытался следить за проповедью, чтобы понять, не содержит ли она предостережений или угроз в адрес чужестранцев, в молчании сидящих на отведенных им скамьях. Впрочем, сидели не все, ибо черный язычник, в очередном приступе своего идолопоклонства, тоже вдруг опустился на колени и обратил исступленный взор к позолоченной деревянной статуе человека, крыльями раскинувшего длинные руки над алтарем. Это неожиданное, но на христианский взгляд вполне естественное коленопреклонение явно растрогало руанского священника, и хоть он и не решился, видимо, считаясь с чувствами гостей, громогласно истолковать его как знак с небес и образец поведения для всех остальных путешественников, но удовлетворенно улыбнулся, потер ладони и стал возглашать специальное благословение в честь уважаемых заморских гостей, почему-то называя их при этом в каждой следующей своей фразе на какой-нибудь иной, особенный лад: то «африканцами и арабами», то «мусульманами, магометанами и исмаилитами», то «южанами, цветными и черными», то «моряками, торговцами и путешественниками», а иногда и «чужестранными паломниками и иноверцами», — и так долго и упорно умножая все эти названия и прозвища, что молящимся могло уже, наверно, показаться, что в их храм заявились не просто двенадцать уставших от долгого путешествия мореплавателей, а полномочные посланники чуть ли не всех народов мира.
Затем в большом зале за алтарем был устроен специальный прием в честь заморских гостей, где монахи угостили их небольшими ломтиками какого-то странного, очень тонко выпеченного и совершенно замечательного на вкус хлеба. Когда, однако, хозяева стаж настаивать также на глотке вина, поданного в больших бокалах, Бен-Атар и рав Эльбаз поспешили их остановить. Пророк запретил нам пить вино, объяснили они, тайком подавая Абд эль-Шафи и его людям настойчивый знак тоже отставить свои бокалы. И тогда в зал был призван высокий, во всем черном, монах, который, как вскоре выяснилось, многие годы бродил под видом паломника в странах ислама и даже научился там немного говорить по-арабски. И хотя его арабский оказался чрезвычайно скудным и до того странным, что даже рав Эльбаз с трудом понимал его до конца, паломник этот потребовал, чтобы ему было дозволено поговорить напрямую не только с равом, но также с обеими женщинами, и с капитаном Абд эль-Шафи, и даже с его матросами, которые до сих пор со страху не решались заговорить сами, но сейчас, в этом зале, впервые оказавшись на равных со всеми остальными, внезапно обнаружили свои подлинные и весьма разные лица, доселе, все долгие восемь недель пути, совершенно неотличимые друг от друга среди путаницы снастей и веревок. Паломник поинтересовался, пришлось ли иноверцам по сердцу христианское богослужение. Но тщетно пытался рав Эльбаз ответить ему сразу за всех — паломник упрямо требовал отдельного ответа от каждого. И тут выяснилось, что моряков-исмаилитов более всего поразил и взволновал колокольный звон. В наших мечетях нет колоколов, подытожил Абд эль-Шафи мнение истинных мусульман, но теперь, когда мы, с помощью Аллаха, вернемся в земли кордовских халифов, то непременно предложим, чтобы призывы муэдзинов тоже сопровождались колокольным звоном. Услышав этот ответ, паломник в черном хитровато улыбнулся. Он-то тоже уверен, что колокольный звон поможет им привести верующих к молитве, но только к молитве в честь кого? — вопросил он, обращаясь к капитану. В честь этого вашего Магомета? Да, он, конечно, важная персона и большой пророк, уж раз ему даровано было увидеть ангела Божьего вблизи, но ведь он как-никак давно уже умер, меж тем как здесь, у нас, колокола призывают молиться Тому, Кто никогда не умрет и вечно пребывает в лоне Отца Своего. Да, как сын с отцом. Уважаемые гости прибыли из своего далека в самый подходящий момент, чтобы познать Его, ибо неслыханная удача привела их сюда как раз в год Его тысячелетия, когда Ему предстоит спасти всех людей от земных страданий. А мы-то думали, что евреи давно его убили! — вырвалось вдруг у Абд эль-Шафи. Потрясенные Бен-Атар и рав Эльбаз так и застыли, но черный паломник лишь безмятежно улыбнулся. Да разве можно убить Сына Божьего, чья смерть не может представиться даже самому злобному воображению? Нет, именно потому христиане и решили оставить проклятых евреев в их нынешнем низком состоянии, дабы в конце времен те сами смогли убедиться в своем злобном невежестве и засвидетельствовать Его бессмертие.
Увидев, что капитан уже покачивает головой в знак глубокого согласия с черным монахом, Бен-Атар понимает, что пора прервать эту теологическую беседу, пока она не зашла слишком далеко, и, неторопливо поднявшись с кресла, просит андалусского рава поблагодарить хозяев на своей латыни за их гостеприимство. Возвратясь в свой далекий родной город, магрибцы не забудут этот замечательный храм и его возвышенный воскресный молебен. И потому он просит хозяев, когда наступит близящийся тысячный год и этот их распятый Христос сойдет, наконец, с небес на грешную землю, попросить у него, если, конечно, Его не очень затруднит, спуститься также чуть-чуть дальше на юг и посетить там их нынешних гостей в Танжере. Они тоже встретят Его большим почетом. Ибо порой именно те, чей пророк давно умер и похоронен, взыскуют кого-нибудь живого, кто мог бы облегчить их докучные мирские заботы, не позволяющие им, например, в данный момент оставаться, как бы они того ни хотели, здесь, в этом замечательном храме, услаждая душу столь интересной беседой, а понуждают поторопиться обратно к реке, чтобы продолжить свой путь в Париж, где их груз уже ожидают с большим нетерпением.
