Поначалу рав Эльбаз надеялся, что они будут заниматься и какими-нибудь простейшими талмудическими вопросами, но затем впечатления от морского путешествия пробудили в нем столь мощные поэтические чувства, что он решил отложить эти умственные занятия на то время, когда они вновь окажутся на твердой суше. Так стоит ли удивляться, что, когда Бен-Атар вырвал его из объятий сна и попросил на время скрыть свою истинную еврейскую сущность под исмаилитской личиной, дабы не смущать местный люд неожиданной встречей с двумя разными — быть может, даже несовместимыми — верами, мирно уживающимися на одной палубе, рава Эльбаза нисколько не смутила эта неожиданная просьба. Стихотворные строфы, сочиненные им в последние дни, смягчили его душу и сделали гибче ум, и при условии, что от него не потребуют, упаси Всевышний, употреблять в еду запрещенную верой пищу, он теперь готов был даже покрыть голову тюрбаном, как Абу-Лутфи, и во всем остальном тоже уподобиться мусульманину — во всяком случае, до тех пор, пока не прояснится, какую встречу приготовили им жители Руана.
Однако и с наступлением рассвета Руан не приветствовал их ничем, кроме настойчивого, гулкого колокольного звона, торжественная и праздничная мощь которого с утра заполонила все пространство маленькой гавани. Был то обычный призыв к верующим собираться на воскресную молитву или же условный сигнал, призывающий гребцов в лодках силой подняться на палубу чужого корабля, чтобы выяснить его истинные цели? Как бы то ни было, Абд эль-Шафи на всякий случай приказал украсить высокую мачту разноцветными флажками, которые в прошлом всегда поднимались в боях с христианскими кораблями, но одновременно, в знак мирных намерений, спустил с борта веревочную лестницу, как бы приглашая ночных тюремщиков превратиться с рассветом в желанных гостей. И вскоре на палубу действительно поднялась группа вооруженных людей во главе с одним из правителей города, который не преминул выразить свое удивление, узнав, из какого далёка прибыл этот магрибский корабль, и рассмотрев вблизи все его поразительные особенности. Стало ясно, что здесь, в руанской гавани, нет недостатка в людях, понимающих толк в корабельном деле, ибо чем иным можно было бы объяснить тот пристальный, дотошный интерес, с которым правитель изучал огромный треугольный арабо-латинский парус, способный в одиночку заменить все то множество малых парусов, под которыми ходят обычно суда христиан. После этого знатный руанец в сопровождении своих людей спустился осмотреть трюм, где был несказанно поражен видом двух верблюжат, которые так задрожали от его христианских прикосновений, что черному рабу пришлось успокаивать их своими властными гортанными окриками. Поскольку руанский вельможа никогда в жизни не видел настоящего верблюда, ему тут же перечислили все необыкновенные достоинства этих диковинных животных, в особенности упирая на то, как они экономны в потреблении воды и пищи. Затем гостя пригласили совершить положенный по традиции осмотр товаров, предложили понюхать мешки с пряностями, пощупать кожи и ткани, проверить на ощупь остроту кинжалов, погрузить кончики пальцев в кувшины с оливковым маслом и отведать сушеные фиги, финики и сладкие рожки, а под конец поднесли ему все ту же щепотку белой соли, завернутую, как всегда, в тонкую бумагу.
Только поднявшись, снова на палубу и оглядываясь, не осталось ли еще что-нибудь недорасследованное на этом поразительном корабле, христиане с изумлением и не без опаски приметили двух женщин, торопливо прячущих смущенные улыбки под приспущенными кисейными вуалями. Главный руанец тотчас отвесил им уважительный поклон, и Бен-Атар в нетерпении попросил рава Эльбаза, который все это время переводил с арабского на ту смесь латыни и франкского, что была в ходу у руанцев, чтобы тот предложил гостям поближе познакомиться с имеющимся на корабле широким набором тканей, среди которых есть и те, что пошли на наряды этих женщин. Однако загадочные женщины, видимо, произвели на знатного руанца куда большее впечатление, чем все окутывавшие их ткани, потому что он вежливо, но твердо отклонил предложение магрибского купца немедленно заняться торговыми делами и, сославшись на необходимость поспешить на предстоящий вскоре воскресный молебен, в свою очередь попросил рава Эльбаза выписать — латинскими буквами, на пергаменте, — список всех людей и животных, находящихся на корабле, с указанием их личного статуса в отношении друг друга.
Лишь после того, как знатный руанец со своей свитой покинули наконец корабль, предварительно потребовав хотя и дружелюбно, но весьма и весьма настойчиво, чтобы путешественники оказали им честь посещением их города и храма, рав Эльбаз шепнул Бен-Атару, что он взял на себя смелость записать его вторую жену как сестру первой, а не как хозяйскую супругу, чтобы таким способом предотвратить лишние пересуды среди набожных христиан, которых приближающийся тысячный год к тому же располагал к особому благочестию. Поначалу Бен-Атар был потрясен. Разве это не отказ или даже прямая измена той цели, ради которой было задумано всё их путешествие? Оценив, однако, по здравом размышлении, расчетливую осторожность рава, он вынужден был заодно признать, что у него нет никаких оснований отчаиваться в Эльбазе: если море и превратило севильского мудреца в мечтательного поэта, то суша, судя по этой его хитроумной предусмотрительности, быстро вернет ему прежний разум.
И вот так, обзаведясь вымышленным религиозным и столь же вымышленным личным статусом, специально предназначенными для посещения христианского города, а главное — для участия в богослужении чуждой веры, двенадцать пассажиров и моряков сошли на берег, оставив с компаньоном Абу-Лутфи для охраны судна лишь одного из матросов. Ибо капитан Абд эль-Шафи, заботясь о безопасности своих пассажиров, вознамерившихся утаить от руанцев свою истинную веру, настоял на том, что будет лично сопровождать евреев на берегу и даже подкрепит их маскарад, добавив к ним пятерых своих исмаилитских матросов. Решено было взять с собой также и черного раба, чтобы не сбежал в их отсутствие на сушу, к которой так и рвалась его дикая душа. Содрав с молодого невольника те жалкие тряпки, которыми он обычно прикрывал свою мрачную наготу, его завернули в широкую накидку, на белом фоне которой еще резче выделялась угрюмая чернота его рук, лица и ступней.
Поначалу, ступив на устойчивые, неподвижные камни руанской мостовой после стольких дней, проведенных на качающейся корабельной палубе, магрибские путники ощутили легкое головокружение и старались держаться поближе друг к другу, чтобы заодно хоть отчасти избавиться от страха, вызванного непрестанным колокольным звоном, который издали, с палубы корабля, казался им приветливым и дружелюбным, а здесь, на узких улочках города, сотрясал пасмурный воздух настойчивой и требовательной угрозой. А улицы Руана и впрямь оказались очень узкими и к тому же весьма запутанными, да и жилища горожан выглядели какими-то маленькими и жалкими. Особенно удивил магрибцев унылый серый камень этих домов, нигде не украшенный ни резьбой, ни побелкой, и им показалось странным, что эти каменные закоулки начисто лишены оживляющего присутствия каких-нибудь цветов или хотя бы декоративных деревьев. Лишь изредка взгляд задерживался на какой-нибудь тяжелой, темной деревянной балке, укрепленной над дверным входом, видимо, с целью добавить скупую роскошь бедному строению.
К этому времени большинство руанцев уже собрались на утреннюю молитву, и потому путники, шедшие без провожатого, вскоре заблудились на пустынных улицах, но, к счастью, какой-то местный парень, вначале застывший как вкопанный при виде чужеземцев, быстро пришел в себя и бросился сломя голову в церковь, чтобы сообщить о приходе гостей. Тут же были высланы двое монахов, которые радушно встретили новоприбывших, поспешив заверить их, на прозрачной и ясной латыни, что участие столь почтенных иноверцев в воскресном христианском богослужении, несомненно, приумножит славу и радость Христову, а затем проводили путешественников к храму и распахнули перед ними большие тяжелые двери.
