Светлых глаз? Как это? — удивился Бен-Атар. И когда Абулафия с предельной точностью описал ему сочетание голубовато-изумрудного цвета ее глаз с соломенным цветом волос, напыщенно сравнив это сочетание с зеленью океанских волн, лижущих золотистый песок североафриканского побережья, в душе Бен-Атара чуть дрогнуло что-то, потому что напыщенные эти слова окончательно убедили его в любви Абулафии к этой новой женщине, а вдобавок заставили вдруг впервые осознать, что на свете могут существовать и такие евреи, даже самые отдаленные предки которых никогда не жили в Земле Израиля.

И кто знает, не был ли его жадный интерес к этим странным евреям, крови которых, видимо, коснулось когда-то семя свирепых светлоглазых викингов или, может быть, саксов, — не был ли этот его интерес в действительности еще одной, добавочной, подсознательной причиной нынешнего путешествия — того долгого пути, что сейчас, с момента их утреннего вступления в речные воды, вдруг окрасился какой-то неожиданной и особенной сладостью. Ибо эта франкская река так ласково и нежно обняла пришедший из далекого Магриба корабль и так понесла его, качая, на своей груди, как только любящая мать может нести, качая, своего ребенка. Верно, то был разгар лета, когда реки мелеют, и поэтому трудно было с уверенностью сказать, какова здесь глубина и не грозит ли днищу судна какая-нибудь скрытая опасность, но прозрачные теплые дали так и дышали приветливостью и надеждой, и уже с рассвета, несмотря на многочисленные повороты реки, они незаметно покрыли изрядное расстояние, а вечер меж тем все медлил и медлил в постепенно сходящей на нет, бледнеющей багровости заката. На их родине ночь наступала стремительно и внезапно, а здесь заход солнца всё запаздывал и длился, и сумеречный свет куда дольше сражался за жизнь. Бывалый капитан Абд эль-Шафи уже недели две назад приметил это постепенное удлинение сумерек, но в просторах моря медленное угасание солнечного света обычно волнует человека намного меньше, чем среди суши, на реке, где прибрежные заросли кладут красноватые блики на потемневшую речную воду. С самого утра привязанный к главной мачте, старый капитан, вопреки всем своим тревогам, наслаждался этим придуманным им, необычным способом кораблевождения, тонкие вожжи которого он то и дело дергал и натягивал сверху. И хотя, по мнению Бен-Атара и Абу-Лутфи, давно уже приспело время остановиться на ночлег, в душе капитана это наслаждение превышало все мыслимые страхи, и он продолжал вести корабль даже в темноте, полагаясь на зоркий взгляд маленького Эльбаза, который упорно оставался на верхушке мачты, чтобы оказаться первым, кто крикнет: «Руан!»

Увы — вечер, наливаясь темнотой, все более сужает кругозор упрямого мальчишки. Но одновременно он порождает в речной дали новые, незнакомые магрибцам звуки, и когда они понимают наконец, что слышат глухие удары колоколов руанского храма, им одновременно становится очевидным, что влюбленная пара, спущенная с судна всего несколько часов назад, уже предупредила руанцев об их прибытии, ибо вся поверхность реки вокруг них как-то исподволь, незаметно, всё более и более заполняется и заполняется небольшими, ловко лавирующими лодками, и вот уже эти лодки окружают пузатый чужеземный корабль со всех сторон, словно с намерением остановить его и заточить в свое тесное кольцо.

Всю ночь корабль и лодки держались поодаль, словно и хозяева, и гости не хотели впустую растрачивать в ночной темноте волнение встречи, и до самого рассвета руанские лодки безмолвно стыли на занятых с вечера местах, широким кольцом охватив пузатый арабский парусник, не то преграждая ему путь к гавани, не то, напротив, его же от нее защищая. Лишь время от времени какая-нибудь из них, непонятно почему, слегка меняла вдруг свое положение, и тогда в тепловатой мгле слышался ясный, звучный и мягкий удар весла по воде. Около полуночи Бен-Атар спустился в каюту первой жены и в попытке унять лихорадочный бег мыслей, лег, положив голову между женскими ногами в ожидании, что благостный сон отделит его душу от ее тревог. Но тревоги упрямо отказывались уйти и, в конце концов, заставили его вновь подняться на палубу, чтобы поговорить с Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи. Оказалось, однако, что оба исмаилита безмятежно храпят на спущенном с мачты парусе, а черный язычник, сидя рядом с ними, бдительно охраняет их сон. Бен-Атар с завистью глянул на спящих. Мне бы так, подумал он и в который уж раз прислушался к окружающим корабль лодкам, надеясь разгадать истинные намерения руанцев по тихим интонациям их мелодичного языка.

Под утро он разбудил обоих мусульман и тихим голосом сообщил им, что за минувшую ночь пришел к решению, что, пока не удастся выяснить истинные намерения местных жителей, не стоит обременять их умы излишними сложностями, и пусть они лучше думают, что все люди на корабле исповедуют одинаковую веру. Капитан сверкнул белыми зубами в насмешливой улыбке. Разве мусульмане успеют до утра превратиться в евреев? Ни до утра, ни до конца своих дней, гневно подумал про себя Бен-Атар, но вслух объяснил терпеливо, что, покуда великий омейядский халиф Хишам Второй, имя которого защищает их корабль, упорствует в своей приверженности к исламу, всем подданным великого халифа разумней в трудную минуту укрываться под крыльями его мусульманской веры. И даже раву Эльбазу? — удивился Абу-Лутфи. Разумеется, прозвучал решительный ответ. И раву, и даже сыну его.

Что до сына рава, мальчика Шмуэля Эльбаза, то с ним, похоже, эта перемена произошла уже давно. Ибо с той минуты, как он взошел с отцом на корабль, ожидавший их в гавани Кадиса, и ощутил под ногами мерные колыхания палубы, душа его поняла, что нашла наконец то место, где ей возместятся все те укачиванья и баюканья, которых, из-за смерти матери, она была сызмальства лишена, — и с той минуты маленький Эльбаз прильнул к пузатому судну, словно то была потерянная колыбель его детства. А когда отец его, рав, в самом начале пути был настигнут морской болезнью и в ужасном своем состоянии на время потерял всякую власть над маленьким сыном, испуганный мальчишка стал искать покровительства матросов, а те, нимало не медля, отправили его на верхушку мачты, как в надежде найти для него какое-нибудь занятие, так и желая испытать его силу и ловкость. И именно там, наверху, и началось неурочное взросление маленького пассажира. Ибо здесь, в вышине, когда он сидел на самом кончике мачты, плотно обхватив его ногами, ему порой начинало казаться, будто из его голых худых коленок торчит не мачта, а краешек туго напрягшейся плоти самого корабля, и ему представлялось даже, будто настоящий капитан здесь это именно он, а все те, что копошатся внизу, на палубе, — попросту его слуги. Но, как ни странно, именно эти его ребяческие мечтанья быстро снискали ему симпатию и уважение матросов, и те приняли мальчика в свою среду на роль маленького юнги. А поскольку он тоже, в свою очередь, усыновил своих усыновителей, то вскоре, с головой погрузившись в матросскую жизнь, постиг все ее обычаи, и усвоил все секреты моряцкого языка, и научился в такой степени подражать повадкам матросов, что теперь, глядя на этого мальчишку в коротких матросских штанах и красном тюрбане на голове, можно было подумать, что он явился на свет не из лона севильской еврейки, а так и родился в древнем чреве этого мусульманского сторожевого корабля.

Тем не менее рав Эльбаз был доволен сыном. Ему по сию пору помнились попреки севильских родичей, которые уговаривали его оставить маленького Шмуэля дома и не подвергать несовершеннолетнего сироту непредсказуемым тяготам и опасностям долгого морского пути. Но рав заупрямился. Пережив смерть жены, он страшился любой разлуки с сыном, и вот теперь, видя, как мускулы ребенка наливаются силой от солнечного света и голубизны моря, как смуглеет и становится гладкой его кожа и как радостно и охотно участвует он в повседневных корабельных трудах, рав понимал, что поступил правильно, послушавшись тогда собственного чувства, а не уговоров родственников и друзей. Но все равно, каждый день в час вечерней молитвы он выуживал мальчика из путаницы снастей и веревок, усаживал его на старом капитанском мостике, рядом с женами Бен-Атара, лицом к корабельному носу, неутомимо рассекающему багровеющие на закате воды океана, и выучивал с сыном два-три очередных псалма — чтобы мальчик не забыл, что помимо огромного океана на свете существует еще и Святая Земля.