Степан молчал и слушал.

— А вот это правильно, — подхватил он, — на тачку да и вывезти!

— Что вы, что вы, братцы, как можно на тачку? — выставил свою козлиную бородку из-за плеча кочегара Антон. Он, оказывается, тоже не ушел.

— Ты чего тут, гнида? — обернулся к нему кочегар. — Брысь отсюда, зашибу! — и он поднял свой огромный, с детскую голову, кулак.

— Петро, оставь! — крикнул Степан. — Руки марать не стоит! А ты, — он пристально посмотрел на Антона, — марш отсюда, да смотри, попридержи язычок.

Антона как ветром сдуло, — точно растаял в полумраке депо.

— Нет, братцы, с тачкой теперь не выйдет, — сказал, подумав, Степан. — Может, этот Иуда и не донесет — струсит, но ежели вывезем мастера да дознание начнется — завалит всех.

— А я бы и его, подхалима, заодно, — взмахнул кулаком кочегар.

— Ну, это ты, того, лишку хватил: всех учить, времени не хватит.

— Так рассуждать, только баловать. Его не проучить, на шею сядет, — не сдавался парень.

— Ничего, мастера проучим, будьте спокойны. Что-нибудь сообразим, — сказал Степан. — Но с тачкой сейчас не время. Пошли, ребята, неровен час: этот лизоблюд разъезд приведет.

Давно пропел утренний гудок, а в депо стояла непривычная тишина. Только отдельные рабочие возились у паровоза или стояли у тисков, лениво и нестройно позванивая молотками о зубила. Большинство столпилось у стены. Там же был и Валя.

Он протискался вперед и остановился, раскрыв от изумления и восторга рот. На стене висела неизвестно кем нарисованная карикатура, красочная, яркая, большая, во весь лист серой оберточной бумаги. На ней был изображен Врублевский. Его толстая фигура чем-то напоминала зверя, лицо — оскаленную морду бульдога. Длинными когтистыми руками он держал за шиворот мальчика. Сзади стоял рабочий с грязным мешком, который он готов был набросить на голову мастера, а рядом — тачка-углевозка. Под рисунком четкими крупными буквами было написано: «Помни!»

Постояв немного в толпе у карикатуры, Валя побежал к дверям — смотреть, не покажется ли мастер.

— Идет! — крикнул он минуты через две, еще издали увидев ненавистную фигуру Врублевского.

Рабочие быстро разошлись, и депо заработало обычным темпом. Казалось, ничего и не случилось. Только лица у всех в этот день были несколько оживленнее, чем всегда.

Врублевский, не торопясь, подошел к пузатому паровозу, посмотрел на работавших возле него, затем направился в свой обычный обход. Он вышагивал вдоль верстаков, высматривая, нельзя ли у кого-нибудь забраковать работу и записать штраф. Делал иногда отрывистые замечания. Валя незаметно наблюдал за ним, сгорая от нетерпения.

Вот мастер дошел до самой стены, остановился около пожилого седоусого слесаря Папулова, что-то сказал ему, поднял глаза и остолбенел.

Мальчик видел, как мастер даже попятился. Наверное, целую минуту он обалдело глядел на стену, не понимая, что это значит. Столбняк прошел так же неожиданно, как и начался. Врублевский закричал, заругался, пробрался по узкому проходу к стене и стал срывать карикатуру. Однако бумага не отдиралась. Он царапал ее, продолжая ругаться. Он уже устал, сломал себе ноготь, а карикатура была только поцарапана в двух-трех местах.

— Снять! — фальцетом завизжал Врублевский, видя тщетность своих попыток, — сию минуту снять!

На мастера было страшно смотреть. На лбу и шее вздулись синие веревки вен. Обычно мутные глаза теперь горели и, казалось, готовы были выскочить из орбит. Усы прыгали на сизом лице от нервного подергивания щеки. Руки тряслись, как у больного лихорадкой. Он брызгал слюной и кричал все тем же фальцетом, пронзительно и бессмысленно: — снять! снять! снять!

Все работали молча, никто даже головы не повернул. Тогда мастер подскочил к старику Папулову, который был ближе всех.

— Сними, слышишь! — крикнул он.

Папулов молча отложил молоток и, повернувшись к Врублевскому, посмотрел на него пристальным, тяжелым взглядом.

— Кому говорят! — Врублевский замахнулся было, но еще раз взглянув в лицо Папулова, сразу обмяк и, грузно повернувшись, зашагал к выходу.

Минуты через три в цех прибежала уборщица вагонов Марья, растерянная и взволнованная. Из-под синей косынки выбились каштановые волосы. Видно было, что, напуганная мастером, она бежала сюда без оглядки, однако все-таки остановилась, чтобы рассмотреть карикатуру. Застыв с тряпкой в одной руке и ведром в другой, она смотрела на рисунок.

— Любуйся, любуйся, — бросил кто-то от тисков.

— Не влюбись, Марья, — пошутил другой.

— Мастер, мастер! — крикнул в шутку Степан.

Марья испуганно подскочила к стене и с ожесточением стала оттирать присохшую бумагу. По цеху пронесся хохот. И в смехе этом нашло выход напряжение последних дней.

Мастер три дня не появлялся в депо.

Нине Александровне удалось доказать начальнице гимназии, что Вера не виновата. Начальница после некоторого колебания согласилась не поднимать вопроса об исключении девочки, если та попросит извинения.

Когда мама сказала об этом, Вера хотела возразить ей. Она же не грубила, а просто пыталась доказать, что не виновата и ее возмутило несправедливое обвинение… Но, взглянув на мать, смолчала — лицо Нины Александровны было таким печальным…

С тяжелым сердцем входила она в кабинет начальницы.

— Простите меня, госпожа начальница, — наклонив голову, тихо проговорила она, — я была груба с вами. Этого больше никогда не будет.

— Можете идти. Постараюсь вам поверить.

Веру еще в коридоре окружили девочки. Начались расспросы. Но Вера молчала. Ее все еще душила обида, которая снова вспыхнула, как только она вошла в кабинет. Знала, начни рассказывать — расплачется. Успокоилась только в классе, увидев вокруг знакомые, сочувственные лица подруг. И тогда она смогла рассказать, что произошло.

Девочки зашумели… Кто же мог это сделать?

— Я знаю, девочки, — произнесла самая маленькая в классе Аня Голубкова, — я видела, как Зина Коробова вынула дневник из парты Кочиной и переправила отметку, когда в классе почти никого не было.

— Врешь, врешь, я не переправляла. Я ей отдала, это она переправила, — крикнула Зина, указав на Софочку Горюнову.

Люба Петренко вскочила на парту.

— Объявить Соньке бойкот… Не разговаривать с ней…

Класс одобрительно зашумел. Горюнова, хлопнув дверью, выскочила в коридор.

Девочки держались своего решения. Теперь все сторонились Сони и Зины и больше группировались около Любы и Веры, ставших коноводами класса. Вера, Фатьма и Люба стали дружить крепко, преданно, как это могут девочки одиннадцати-двенадцати лет. Они вместе учили уроки, подолгу сидели у Кочиных, разговаривая, читая…

Однажды Вера сказала подругам:

— Скоро, девочки, каток на Миассе расчистят, кататься пойдем, — она помолчала. — У меня знакомый мальчик есть, Валя, в Никольском поселке живет… Он на каток придет со своими товарищами.

Подруги заинтересовались. Вере пришлось рассказать о поездке в лес, о том, как Валя два раза был у них, однако она ни словом не обмолвилась о тайне, которую доверил Валя, хотя и очень хотелось ей рассказать об этом подругам.

Наконец наступил долгожданный день открытия катка. Собственно, никакого открытия не было. В одну из суббот, когда лед на Миассе достаточно окреп, к реке подъехало двое дровней, запряженных сытыми, стоялыми лошадьми. Рослые, усатые пожарные расчистили на гладком льду большое поле. Затем они вкопали в снег кругом этого поля десятка три небольших обрубков, облили водой и заморозили, чтобы крепче стояли, прибили к ним широкие гладко обструганные доски, и скамейки для отдыха были готовы. Позади скамеек шел высокий снежный вал, огораживавший каток, вход на который был свободным для всех желающих. Это традиционное и единственное развлечение для жителей уездного Челябинска ежегодно устраивала городская управа.