Стреляли в вышину, вдаль, в цель. Один раз даже дятла подкараулили, да Валя поторопился, промазал.
Бор начал редеть. Вот блеснула серебряная лента реки. Солнце поднялось уже высоко и пекло по-настоящему. На берегу раскаленный песок жег ноги.
Ну как тут не искупаться, не поплавать в чистой, прохладной воде, не порезвиться одним на просторе! Мальчики, не сговариваясь, начали раздеваться. Живой, точно ртуть, Валентин разделся первым. Он подошел к воде, ногой попробовал, не холодна ли она, и крикнул:
— Чур не мне воду греть!
— Ладно, — согласился Механик, медленно вошел в воду, но вдруг повернулся, присел и, ловко скользнув ладошкой по поверхности воды, обдал приятеля фонтаном брызг. Тот от неожиданности охнул и кинулся за Механиком, но Дмитрий был уже далеко, плыл, широко взмахивая руками. Наплававшись до усталости, они оделись и, посидев немного на полянке, отправились дальше.
…Избушка Федосеича стояла на крутом берегу, под двумя большими соснами. Федосеич, высокий, чуть сутулый старик, с большой белой бородой, лохматыми сивыми бровями и огромной шапкой седых волос, сидел у порога, потрошил большим охотничьим ножом жирную рыбину.
— А, гости, — улыбнулся старик. — Ко времю, ко времю. На уху попали. Ну, ребятишки, помогай: воду тащи, костер запаливай. Живо!
Приятели засуетились. Пока Митя разжигал костер, Валя принес воды. Потом помогали Федосеичу чистить картошку и варить уху. Федосеич молчал. Он любил поговорить, но в свое время, вечерком, сидя у костра. Ребята знали эту привычку, и хотя языки у них давно чесались, они крепились — выдерживали характер.
Молча поели наварной ухи, Федосеич из-под руки глянул на солнце.
— Ну, ребятишки, ровно сыты? Мало спустя, надо на отмель сплавать. Там золото, сказывают, — попытать на ваше счастье. А там по вечеру и перемет глянем. Забирай струмент.
Ребята захватили большой ковш, жестяную банку и деревянный лоток. Старик тем временем принес запасные крючки на поводках и привязал к лодке плетеную корзинку — садок для рыбы.
Поехали версты за три вверх по реке на песчаную отмель.
Приятели, конечно, сели на весла.
— А ну, разом! — время от времени покрикивал Федосеич, улыбаясь в седые усы.
Мальчики дружно гребли, старик помогал, сильно и широко взмахивая коротким рулевым веслом. Мимо медленно плыли берега, то высокие и скалистые, поросшие сосной и березой, то низкие и песчаные.
На косе приятели, затаив дыхание, следили, как старик промывал желтый мелкий песок. Он слегка потряхивал лоток и осторожным кругообразным движением выплескивал воду с песком. После промывки на дне осталось несколько красновато-желтых золотинок.
— Ишь ты, — бормотал в усы Федосеич. — Обедняла коса, помалу оказывает.
Он осторожно собрал золото и сложил его в замшевый мешочек, висевший на шее рядом с медным крестом.
Ребята следили за работой молча. Они знали: золоту нельзя радоваться, нельзя удивляться, а еще хуже — в это время выругаться.
— Золото обидчиво: рассердится, уйдет, — говорили не то в шутку, не то всерьез старатели.
Ребята не отходили от старика и даже сами сделали по две промывки. Золота, правда, у них в лотке оказалось мало. Зато радости было много.
— Притомились, люди, с непривычки? — сказал Федосеич, когда солнце стало спускаться к горизонту. Он сложил в лодку нехитрый свой инструмент, и они поехали перемет проверять.
Пока, не торопясь, плыли, пока перемет проверяли и заново ставили — живицу на крючки сажали, спустился теплый летний вечер. Из-за леса поднялась полная луна. Не гребли. Лодка медленно плыла по течению, вода с тихим журчанием плескалась о ее борта, а впереди, на темно-синей глади, лежала золотая дорожка.
Приятели решили, что время самое подходящее: старик сейчас расположен поговорить.
— Михайлу Тропина, соседа, вчерась увели, — как бы вскользь заметил Валя.
— Ишь ты? — неопределенно произнес старик.
— Ей-бо! Обыск сделали и увели, — добавил Митя, — за сходку.
— Федосеич, а что это за сходка такая? — не вытерпев, спросил Валентин.
— Сходка? — старик помолчал. — Ишь ты!
— Федосеич, голубчик, скажи!
— Греби, греби, нажимай! — сурово пробасил старик.
Ребята замолчали и взялись за весла. Обидно стало. Зря, выходит, по жаре тащились, зря целый день ездили.
«Ишь, пострелы, — смышленые. Знают, у кого спросить. Ко мне прибежали», — улыбнулся старик в усы, заметив, что ребята надулись. Когда приехали к избушке и поужинали у костра, он спросил неожиданно:
— Михайлу, выходит, за сходку взяли?
— За сходку, Федосеич, за сходку! — в один голос воскликнули обрадованные ребята.
— Ишь ты, — прикинулся тот удивленным. — А кто это знает, что за сходку, может, за что за другое?
— Данилка сказывал.
— А у нас тятька с мамкой чего-то шептались, да все про Михайлу, да про сходку.
— Дела…
Мальчики еще раз решили попытать счастья.
— Федосеич, а Федосеич, ты скажи, что это за сходка такая?
— Ишь ты. Сходка? Ну, известно, чего. Народ, значит, сходится — и все тут.
— А зачем сходится?
— Зачем, зачем!. За делом, конешно, ну и там, поговорить разное.
— А пошто за это сажают? — Валя от нетерпения не мог на месте сидеть.
— Во пострелята! По то и сажают, что разное говорят.
Старик замолчал, потом, кряхтя, поднялся, принес из избы ивовую вершу и сел поближе к костру чинить ее.
— Федосеич, — тихонько попросил Валя, — ты бы рассказал нам про это.
— Дедушка, ну расскажи, — поддержал приятеля Митя.
— Долгой сказ, ребята. Скоро спать надо. На свету перемет смотреть, а кичиги[1] вон как высоко зашли.
— Ничего, дедушка, выспимся.
— Про нонешнюю жизнь я мало знаю, — негромко проговорил старик. — Все больше про старину.
Он замолчал, пристально посмотрел на ребятишек, пожевал губами и уселся удобнее, к костру поближе. Придвинулись к огню и мальчики.
Ярко пылали, потрескивая, смолевые сучья. Желтые языки пламени лизали их, прыгали с ветки на ветку, точно рыжие белочки, взбирались все выше и выше и вдруг вырывались к темному небу. Тогда сразу отскакивала густая пелена ночи, вспыхивала золотом белая борода Федосеича, становились медно-красными лица ребятишек, а из темноты точно подбегала к костру молодая сосеночка. Но снова опадали желтые языки, и сразу ночь подступала к костру, погружала в полумрак лица людей, и снова отступала, убегала в темноту молодая сосеночка.
Неподвижно сидят мальчики, затаив дыхание, не сводя глаз с костра. Хочется скорее услышать рассказ Федосеича, но они не решаются торопить старика. А тот тихо-тихо, точно сам с собой разговаривая, начинает рассказ:
— Тому времени и счет пропал… Мне восьмой десяток пошел, а я от дедов слыхивал еще в те поры, когда вроде вас, мальчонкой был. Жизнь, она, ребятки, сроду горька. Сейчас не сладка, а в те поры и вовсе житья не было. Народ маялся, а хозяева на маете этой богатство себе добывали. А как робил народ! В горе, аршинов на сорок под землей… Опять же на заводской работе, на огненной, стояли…
— На какой? — не понял Валя.
— На огненной… Только на той работе подолгу не дюжили. В кричне постой-ка да крицу поворочай, а она известно — чугун раскаленный, пудов в тридцать весу. Вот ее молотами и отковывают, железо, значит, делают. Поди, поработай — кожа сваривалась, грудь пропадала, руки, ноги дрожали. Ну, хорошо — это в кричне. В другие от ра́на до по́здна руду били, тоже нелегкое дело. Камни самоцветные, кразелиты, шерлу искали. Которы золотишком промышляли — не на себя — на хозяина. Иной золото в руках держит, а сам сухой корке рад. Вот она, жизнь-то прежняя. Да и нонче не краше, разве что огненной работы нет, а все одно — трудовой человек спину гнет, руки бьет, а хозяин деньги в карман кладет…
— А Данилка про это не сказывал! — не утерпел Митя.
— Не сказывал, потому несмышленыш ты, да и сказывать-то с умом надо, таких рассказчиков не жалуют хозяева… А ты слушай дальше, может, и поймешь чего. Сейчас хозяин жилы тянет, а в те поры иные заводчики хуже зверя были, а прихвостни ихние, мастера да управители, и того пуще лютовали. Иной в заводском или, там, в рудном деле ничего не маракует, зато человека изувечить — первый мастер. Ну, хорошо. Только у народа тоже терпенью мера есть. Какой человек терпит, терпит, апосля расправит спину, рассчитается с тем самым зверем, — да и ну в бега. Тайга да горы, ребятки, не мачехой, а маткой родной были. Так-то. Вот, скажем, и я, — через то самое в лес подался.
