«Эх, черт! Заметил-таки, что начинаю нести эту самую отсебятину», — подумал Швыдченко, относя выражение лица не к сути сказанного, а к нарушению формы.

А Сковородников схватил лист с подработанным вчерне списком кандидатов и резко вычеркнул фамилию Швыдченко. Сазонов удивленно поднял брови. Всю эту мимику видел докладчик и, поняв ее по-своему, опасаясь, чтоб снова — уже в который раз — не попрекнули партизана партизанщиной, уткнулся в текст.

А некоторые делегаты, глядя на это, уже подумали: область теперь всыплет и исполкому. Вон как Сидор егозит перед областным представителем.

Спохватившись, что он брякнул недоказуемое, наш докладчик вкривь и вкось дочитал доклад до конца и отошел к президиуму, вытирая платком шею.

В зале захлопали, и, не дожидаясь объявления перерыва, делегаты двинулись на улицу. Где-то сзади грохнула о пол поваленная скамейка. Не очень смущенные всем происходившим, члены президиума конференции кучками, по три-четыре человека, оставались на сцене, украшенной соответственно случаю огромным портретом Сталина в маршальском мундире. Местный художник, не жалея красок, выписал звезды на погонах и орденах, складки на брюках и блеск сапог. Все, кроме настроения делегатов, было торжественно и парадно.

После перерыва были объявлены прения. Начались они вяло. Первыми выступали подготовленные заранее штатные ораторы-звонари.

Зуев впервые после войны присутствовал на столь обширном собрании партийного актива всего района. Он оглядывался, прислушивался, ощущая какую-то неловкость за все происходящее. Многих людей он просто не узнавал, другие, казалось, надели на себя какую-то условную маску.

Но постепенно прения оживлялись. Лица людей стали обыденными, знакомыми, глаза ожили. Коллективная мысль была готова забурлить. Кое-кто из делегатов, отбросив в сторону бумажку, начал говорить прямо и открыто, без обиняков излагая свои наболевшие дела. Появились критические замечания и резкие нотки, кто-то даже коснулся личности предрика. Представитель обкома, заведующий сельхозотделом товарищ Сковородников, недовольно хмурясь, бросал многозначительные взгляды на председательствовавшего Сазонова. Тот, внушительно поправляя на карманном клапане тужурки орден, угрожающе позвякивал колокольчиком. Но расходившихся делегатов уже трудно было остановить: два оратора прямо с места в карьер, без стандартного предисловия и вступительных фраз о достигнутых на сегодняшний день победах и успехах, как застоявшиеся добрые рысаки, с ходу начинали с местных, по их мнению, главных вопросов. А главными были, конечно, многочисленные неполадки в сельском хозяйстве района. Эти-то два критических выступления вызвали бурную реакцию зала. В президиум посыпались записки с просьбой записать в прения. Но товарищ Сковородников, как-то незначаще, по-деловому непринужденно прикрывая тыльной стороной ладони рот, шепнул Сазонову «Подводить черту». Тот вскочил и громогласно заявил:

— Поступило предложение подвести черту. Кто против? — И, не дав времени опомниться, заторопился: — Воздержавшиеся? Прения прекращаются.

Но тут же сзади загремел гулкий голос дяди Коти Кобаса.

— Как прекращаются? Да что у нас — сельская сходка, что ли? От рабочего класса не дали высказаться и уже — черту.

— Товарищ Кобас, вы могли записаться с самого начала. Кому-кому, а вам бы дали слово, — ласково сказал Сазонов. — Но в списке записавшихся вас не было. А сейчас вопрос проголосовали.

Зуев, сидевший недалеко от дяди Кобаса, шепнул ему: «Проси, дядя Кобас, в порядке ведения».

— И дуй на трибуну, — подсказал кто-то сзади.

Подсказка пришлась явно в пору. Кобас загудел:

— Прошу в порядке ведения собрания.

Председателю пришлось уступить. Шагая долговязыми ногами к сцене, дядя Котя на ходу набирался злости. Речь его, хотя и продуманная заранее в общих контурах в форме прямой и принципиальной критики бюро райкома, сразу приобрела ругательский характер. Действительно, увлекаясь сельскими делами, Швыдченко мало обращал внимания на работу фабрики. Она была предприятием союзного подчинения. На дела ее райком прямого влияния не имел. Подогретая обстановкой речь получилась несколько иной, чем была задумана, и неожиданной для самого дяди Коти.

— Вот мы выслушали доклад товарища первого секретаря, нашего уважаемого бывшего комиссара Федота Даниловича Швыдченко. И что же мы узнали? Что товарищ секретарь грамотный человек. И бумаги умеет бойко читать…

— Не так уж и бойко… не подхалимничай, дядя Котя, — раздалось из зала.

Добродушное это замечание подействовало на горячего дядю Котю, как шпоры на резвого коня. Чтобы он подхалимничал? Он, потомственный пролетарий? Ну держись, Федот. Он поглядел с высоты своего роста на президиум, на небольшую, кривоногую фигуру Швыдченки, притулившегося где-то сбоку, и, нагнув по-бычьи голову, долго смотрел в уходивший вдаль зал, на притихших делегатов. Затем, проведя всей пятерней по коротенькому ежику на голове, махнул рукой таким жестом, каким перед дракой «стенка на стенку» бросают шапку на землю. Грохнув кулаком по трибуне, он тихо произнес только для президиума: «Эх, была не была!» — и пошел разносить на все лады первого секретаря райкома.

Как только определилось основное направление его речи и особенно ее прицел, председательствовавший Сазонов, стоявший вначале с поднятым звонком в руке, переглянулся со Сковородниковым и сел на свое место. А Кобас начал выкладывать непорядки всего района, затем съехал на своего любимого конька: райком не только не помогает фабрике рабочей силой, но и мешает самостоятельно вербовать ее. Затем он, перескочив на дела сельские, продолжал:

— Ну и откуда же при таком руководстве будет помощь нам, рабочему классу, когда товарищ Швыдченко уже умудрился получить выговор. За что, я вас спрашиваю? За антигосударственную практику. За подрыв колхозного дела.

Пока дядя Кобас разносил секретаря на все корки и честил его всякими эпитетами, в зале народ стал переглядываться, пожимать плечами и поднимать руки с просьбой предоставить слово. Среди просивших слово был и Зуев. Но Сковородников и Сазонов уже хорошо уловили общее отношение конференции к погромному выступлению дяди Коти. Шепотом посоветовавшись между собой, они решили объявить перерыв.

— Во время перерыва секретарей партийных организаций просят пройти за кулисы, — солидно объявил Сковородников. — А также членов бюро райкома…

Зуев, ошеломленный несправедливостью Кобаса, шагнул прямо через боковые двери клуба на улицу. Там, переминаясь с ноги на ногу на подсохшей, давно не чищенной аллее, он вслушивался в разговоры.

— Да, влепил он нашему секретарю.

— Под самое дыхало, можно сказать, заехал…

— Загибает старикан. Обвиняет в партизанщине, а от самого партизанщиной за сто верст и на двадцать пять лет назад пахнет.

— Человек я новый. Но уж очень смахивает это на сведение личных счетов. Из-за чего они сцепились, в самом деле, интересно знать? — спросил подполковник Новиков.

Зуев ходил от одной группы делегатов к другой, прислушивался, желая понять причины и следствия, и ничего не понимал. Затем отошел в сторону, продумывая свое выступление. Он решил выступить против дяди Коти и взять под защиту Швыдченку. Но хотелось сделать это так, чтобы избежать личных мотивов, острых, необоснованных выпадов и недоказуемых обвинений. А в пылу полемики это иногда бывает очень трудно сделать. Прислушиваясь к говору делегатов, к их метким и беззлобным замечаниям, он уловил какое-то двойственное отношение к самому Швыдченке.

Некоторые вспоминали о недавнем, еще «не поросшем мохом», выговоре Швыдченке с довольно грозной и чрезвычайно емкой формулировкой. Трудно было понять этим людям, большинство которых было связано с крестьянским трудом, что спасение от гибели общественного, добытого ими продукта, до зарезу нужного в голодный год, является антигосударственным деянием. «Видимо, тут что-то не то… не может быть, — думали наиболее «стреляные». — Тут, наверно, кроется что-то другое…»