Огонь в плошке медленно угасал.
— Ерунда, — произнес вслух Зуев. — Ну конечно, ерунда, — подумал и захлопнул тетрадку. Еле тлевший огонек в плошке погас.
Прошло полчаса. Лежа в темноте, Зуев никак не мог успокоиться. Неужели все это писалось только для того, чтобы обелить себя? Перед кем? Перед контрразведкой, что ли? Да ведь таких, как она, тысячи… Невоеннообязанная, свершившая преступление, никем и ничем не наказуемое, кроме общественного упрека и презрения… Зачем же, как нашкодившая кошка, загребать лапкой?..
Зуев зажег спичку. Но в плошке не оставалось жира, и, начадив, огонек снова угас. Он так и не дочитал первую тетрадь и всю вторую.
«Все равно не усну», — подумал Зуев и тихо вышел во двор.
«Что она там написала про Надьку? Что с ней и какая это Надька?» Зуев вспомнил кудлатую быструю девчонку, ее смышленые глаза, вечно любопытствующую мордочку. Когда он кончил десятый, она была в шестом или в седьмом. Да не все ли равно. Но что с ней?
Он подошел к машине. Аккумулятор от «пантеры» потянет одну лампочку хоть на целые сутки.
«Буду читать дальше», — решил Зуев. Залез в машину к пристроил переносную лампочку над головой. Дальше шло о Зойкином Петере — «спасителе ее от Надькиной доли». Из Зойкиных записей в дневнике следовало, что это был техник-железнодорожник и, видимо, неплохой специалист, так как его ценило эсэсовское начальство: он честно выполнял свои обязанности специалиста. Но своей женитьбой на русской он очень подпортил карьеру.
С конца 1941 года записи в дневнике прерывались иногда на месяц, иногда на два. Они стали суше, скучнее, но зато более ясно, четко передавались факты. Зойкин Петер, получалось у нее, был совсем неплохой человек. Он не хотел оставлять девушку просто своей любовницей. Он сам предложил ей утром пойти в бургомистрат и оформить брак. Он не сочувствовал Гитлеру, но, говоря об этом со своей русской «женой», десятки раз просил молчать, так как за это его пошлют на фронт. «Видать, слежка и контроль крепкие были у них в армии, — подумал Зуев. — Строго поставлено дело. Но что же все-таки случилось с Надькой?» И, перелистав обратно дневник, Зуев нашел то место, которое объяснило ему все.
Перечитывая вновь бегло просмотренные страницы, он вдруг с изумлением прочел и такое:
«…Сегодня Петер увидел старую советскую газету с портретами героев войны, долго смотрел на меня, вздохнул, показывая на меня и на газету, а потом на себя и на Гитлера, и засмеялся. «Расскажи, Зойкен…» Он долго и внимательно слушал, что я рассказывала ему, показывала наши школьные учебники и свои тетрадки. Он уже многое понимает по-русски…»
Зойка работала на фабрике и получала зарплату не марками, а натурой, то есть выбракованными спичками, которых в их местности было много. Их трудно было реализовать. Приходилось совершать далекие поездки с этими самыми спичками, чтобы выменять их на хлеб и харчи. Петер доставал ей билет и пропуск. Так и жили эти два чужих человека, которых буря занесла в одно гнездо. Но весной новый хозяин фабрики Золер привез какой-то эрзацклей. Он разъедал кожу. У Зойки появились на руках раны. Петер предложил ей оставить работу на фабрике. Тем более что к этому времени она уже была беременна…
На этом и окончилась лохматая тетрадка.
Открыв вторую, в добротном немецком эрзацзмеином переплете, Зуев увидел дату: «23 сентября 1943 года, г. Познань». Русский текст перемежался чужими названиями, написанными по-немецки.
Зуев захлопнул тетрадь и погасил свет. Натянул на голову кожанку и тут же, в машине, уснул.
3
Утром Петро Карпыч, как уважительно стала звать Зуева Евсеевна, умывшись по пояс у колодца, направился в хату.
— Поснедайте с нами. Ваш товарищ, небось, сытенький придет. Не брезгуйте, — приглашала с порога радушная Евсеевна. — Вот и вся наша еда, — продолжала хозяйка, войдя в горенку и указывая на стол, где уже были расставлены тарелки и цветастые миски. — Хлебца-то нет. Да вот она, кормилица, выручает: картоха варена, картоха жарена, картоха толчена, картоха ядрена. Есть у нас и картоха-труха, есть и картоха-затируха. А полакомиться — вот картоха шкрыльками…
Зуев с умилением вспомнил любимую еду матери — нарезанный кружочками, поджаренный на сале все тот же картофель.
— Только извини, товарищ начальник, что без мясца, — улыбнулась Евсеевна и тут же кончиком головного платка вытерла начисто уголки тонких губ.
— А вот есть другое, мать, — сказал Зуев, желая подбодрить хозяйку.
— Редька-триха, редька-ломтиха, редька с квасом, редька с маслом, редька просто так, как мак, — сказала она нараспев и как-то набок склонила голову, поблескивая умными, острыми глазами.
Зуев засмеялся и стал есть.
— Ну, мать, харч у тебя прямо-таки царский, — сказал он, насытившись и вставая из-за стола. — Только, небось, приелось каждый день на одной диете?..
Евсеевна лукаво улыбнулась:
— Ничего, приобвыкли. Наши бабы говорят так, не взыщите на грубом слове: «Картоха-мячка, не нападет с…»
После завтрака Зуев сообщил ей то, что знал о люпине. Евсеевна слушала внимательно, все оживляясь. Потом сказала:
— Передайте Федоту Даниловичу: все поняла. Сделаю, в аккурате…
Зуев отсыпал ей в лукошко вторую половину содержимого из солдатского сидора. Первую он оставил в «Орлах».
Шамрай пришел поздно — сытый, довольный, расслабленный и уже опохмелившийся.
Зуев оформил все бумаги к этому времени, собрал все подписи, переговорил с Евсеевной, сел за руль машины. От Шамрая, блаженно улыбавшегося, шел самогонный дух. От него даже на свежем воздухе разило как от бочки с брагой-закваской.
Манька Куцая пришла их проводить. Стараясь сделать это незаметно, она сунула в карман кожанки Шамрая бутылку с мутной жидкостью, заткнутую тряпочной затычкой.
— Двинули? — спросил Зуев.
Шамрай утвердительно кивнул.
В зеркальце шофера на миг мелькнули у ворот, отбегавших назад, фигуры двух женщин: костистая, спокойная Евсеевна; другая — молодая, зовущая, печально глядевшая им вслед — Манька Куцая.
За ночь крепко прихватил морозец. В воздухе пролетали редкие белые мухи. С севера тянуло холодом. Мотор, заглатывая свежий, влажноватый воздух, работал весело и четко.
— Эх и газанем же сейчас трактом! — хрустнув пальцами, радостно сказал Шамрай. Но тут машину повело. Зуев еле сдержал руль, чтобы не заехать в придорожную лужу, затянутую ледком.
— Баллон. Баллон спустил. Эх, сглазил ты, браток, — вылезая из машины, сказал военком.
— Качать будем? — ухмыльнулся Шамрай.
— Подождем пока — запаска в порядке. Эту подлатаем на трассе. Помыть, почистить надо, прежде чем клеить.
— И то дело.
Когда через пятнадцать минут они выехали на грейдер, Зуев, подчиняясь привычке быстро двигаться, повеселел. Полусонная одурь тяжелой ночи и неудобного сна в машине быстро выветривалась свежей струей осеннего хрустального воздуха, бившего в ветровое стекло.
— А ну, стой! — вдруг закричал Шамрай. — Стой, друг, стой! — Он выскочил из машины. Зуев опустил ногу на обочину и посмотрел влево: поле заброшенное, его перерезает наискосок отсечная позиция немцев. Взглянул туда же, куда из-под руки смотрел вдаль его пассажир. Взгляд Шамрая становился все более тревожным.
— Эх, и куда прутся дуры бабы! — вскрикнул Шамрай и бросился бежать. Зуев заглушил мотор и в наступившей тишине услыхал крик друга:
— Стой, стой, мины!..
Вдали, на самом срезе близкого горизонта, двигалась группа женщин с лопатами и тяпками на плечах. Шамрай, размахивая руками, подошел к ним.
— Немного ведь осталось разминировать, и куда же вы претесь через чужое поле?
Женщины отошли и молча сели на обочине заброшенной дороги. Когда Зуев подошел через несколько минут к Шамраю, тот, поглядывая безразлично по сторонам, сказал вдруг смущенно:
