— На какой бы колхоз разверстать хлебосдачу с этих «Орлов»? — досадливо морщась, спросил Швыдченко.

— Правильно. Все равно не сдадут. Дворяне!

«Спасли деды царицыну колымагу — она пожаловала им дворянство. Для смеху, что ли? Так и стали мужики непомерно спесивыми, ленивыми бездельниками». Было это или нет во времена Екатерины, но именно так информировал Сидор Феофанович Сазонов секретаря еще тогда, когда тот приехал в Подвышков.

— Много пришлось нам поработать с этими «орлами» при советской власти. Крепко и пагубно сказалось это пожалование самодержицы всероссийской…

По словам предрика Сазонова выходило, что потомки некоторых столбовых дармоедов, истых дворян и графов, стали честными гражданами новой пролетарской державы, создавая вместе со всем народом земные блага, духовные ценности, а екатерининские «орлы» не сдавались: требуя, а где требовать нельзя, воруя, а где и украсть не под силу, обманывая, они все добивались законного права на недополученную их дедами дворянскую сытую «жисть».

Несколько беглых поездок Швыдченки по тракту через Орлы как будто подтвердили эту характеристику. Народ там действительно был своенравный, в районном масштабе недисциплинированный, хотя в самом колхозе очень дружный. Попытки районного руководства изменить положение и поставить руководителем колхоза присланного из района товарища неизменно кончались крахом. Их дружно «катали на вороных»…

Сдавать хлеб за прошедшие военные годы колхозное собрание «Орлов» единогласно отказалось. Мотивировали это решение тем, что все мужчины колхоза были на фронте и отдали родине кое-что поважнее, чем центнеры и литры.

Швыдченко все собирался добраться до этих дворян, но и не подозревал, каким твердым орешком окажутся для районного руководства эти «Орлы».

— Все равно не сдадут хлеба, — сказал Сазонов, — а район тянут назад. Придется переложить на «Зарю» и на других… А?

Сидор Феофанович поговорил и миролюбиво ушел.

Швыдченко устало подумал: «Твердой руки человек».

Встряхнувшись, он перевел взгляд на блокнот-пятидневку. Перелистал его и прочел свою собственную запись, сделанную недели две-три назад: «Зуев П. К.» Возле фамилии стоял плюсик и вопросительный знак.

— Кто же это у нас товарищ Зуев?.. — вслух сказал секретарь. — Да это же новый военком.

Швыдченко стал припоминать свое первое о нем впечатление. Он видел несколько раз, проходя по улице, как тот деятельно ремонтировал здание военкомата. За прошедшие недели Зуев раза два забегал в райком. Но Швыдченко был занят и успевал только мимоходом обменяться рукопожатиями. Да капитан и не лез с вопросами. Только раз попросил разрешения снять образец с сейфа и быстро ушел. А больше все не выпадало случая поговорить.

Швыдченко положил левую руку на телефон и задумался: «Жаль, не спросил Феофаныча его мнения о новом военкоме…»

Зуев сидел в своем отремонтированном помещении, когда раздался телефонный звонок секретаря райкома.

— Не зайдешь ли? — поздоровавшись, спросил Швыдченко.

Первые дни после памятного разговора с матерью Петр Карпович Зуев жил и ходил как в тумане. Потом с головой ушел в работу. Перестройка корчмы Малашки Толстыки под военкомат, казалось, занимала все его время и внимание. Нужно было замазать картины двусмысленного содержания, выбелить стены, достать краску для полов. Но труднее всего было уничтожить кабацкий запах: ни карболка, ни известь не помогали. Даже испробовали порошок «ДДТ».

Постепенно стал прибывать штат. Новые люди, распоряжения, бумаги, дела. Появились жалобы. Но всем этим Зуев занимался как-то механически, без участия души и сердца. Внутри что-то заледенело. Зуев часто засиживался в военкомате до двенадцати часов. Он все быстрей и быстрей вертел свою служебную карусель, разгоняя ежедневный бег жизненного колеса, словно опасаясь, что при неожиданной остановке оно заморозит его всего.

Приходил домой усталый, наскоро ужинал и валился спать. Мать больше ни разу не поднимала неприятного разговора. Только изредка он ловил на себе ее пристальный, беспокойный взгляд. Она понимала, что сын бежит от самого себя, от своих тяжелых мыслей. И понимала, что пока это единственно правильный выход.

Даже полученная через две недели выписка из приказа о присвоении капитану Зуеву очередного звания «майор» не отвлекла его. Он молча вынул из чемодана припасенные еще в московском военторге майорские погоны и попросил мать приладить их. Встревоженно держала она в руках один майорский и один капитанский погон. Зуев поднял голову от чемодана. Мать испытующе посмотрела на сына. Тот выпрямился. В белой рубахе, заправленной в бриджи, он был статен и красив. Но тревожное недоумение матери все возрастало.

— Ты чего, маманя? — спросил сын.

— За что же это, Петяшка? — спросила мать.

Зуев не понял.

— Теперь тебя из начальников-то скинут? — спросила она, показывая на четыре тусклые звездочки на измятом капитанском погоне. Зуев впервые после приезда засмеялся.

— Эх ты, штатская штафирка, маманька моя! А еще попрекала, почему до Волги отступали! Это же меня бо́льшим начальником делают: звездочка одна да две полоски — значит старший офицер. Так что, если теперь будешь ругать, — так полегче… Теперь сынок у тебя уже не капитан, а майор. Понятно?

— Старший? — растерянно спросила мать, заглядывая в родное лицо с морщинками вокруг глаз. Ее было трудно обмануть смехом. Она-то видела: глаза сына не смеялись. — Ну а раз старший — жениться-то когда?

Морщины сразу исчезли. Майор снова стал походить на ее Петяшку. Только печального, обиженного кем-то. Он ничего не ответил. Молча надел гимнастерку и, на ходу подпоясываясь ремнем, пошел на службу.

«Как белка испуганная в клетке. Снова сбежал вертеть свое колесо», — подумал он про себя, шагая вдоль заборов.

Когда Зуев постучал в кабинет секретаря райкома, Швыдченко все еще сидел задумавшись. Он мысленно проверял весь разговор и свои отношения с председателем райисполкома. На душе было неловко, муторно как-то. Швыдченко снова был недоволен собой. До войны председатель колхоза, затем партизанский комиссар, он никак не мог втянуться в новую, необычную для него работу.

«Поганое дело — привычка. Иной привыкнет, что кто-то ему разжует, покажет, подгонит, напомнит, поправит. И так всю жизнь? А теперь…» — думал он, разводя руками.

А теперь ему самому приходилось подгонять других. Вот Сазонов, этот отлично справляется с таким трудным делом. И Швыдченко еще больше проникся уважением и вроде бы даже позавидовал председателю райисполкома.

Вошедший военком прервал его мысли.

— Здорово, капитан! — протянул ему руку Швыдченко. — Садись, садись!

Когда военком сел, Швыдченко, все еще собираясь с мыслями, поднял голову. Начать разговор, не найдя глаз собеседника, он никогда не мог. С удивлением глянув на майорские погоны, он почесал за ухом:

— Вот, понимаешь ли, память, видать, стариковская подводит. Понизил тебя в чине-звании. Ну, извини, брат, извини.

Секретарь райкома встал и прошелся наискось кабинета. Зуев также поднялся и подошел к Швыдченке:

— Нет, Федот Данилович. Память у вас хорошая. Первый раз был у вас капитаном, а сейчас приказ вышел.

Но Швыдченко уже думал о своем, поглядывая в окно:

— Ну как работается? Ремонт закончили?

Зуев утвердительно кивнул головой.

— Как у тебя со штатом?

— Присылают из облвоенкомата. Вольнонаемных набрал на месте.

Швыдченко, по давней привычке задавать обычные, «текущие» вопросы «для завязки разговора», внимательно следил за выражением лица, интонацией собеседника, хотя часто сами ответы проходили мимо его внимания. Майор говорил тихо. У губ его залегла глубокая складка, которой при первом знакомстве Федор Данилович что-то не заметил.

— Работаешь много? Устаешь? — уже просто, по-человечески спросил он Зуева.

— Да… нет, ничего, — безразлично ответил военком.