В комнату снова вошла мать. Он открыл глаза.
— Мама! В бане Котьку Шамрая встретил… — сказал сын.
Мать встревоженно вскинула глаза:
— Ну как он? Вернулся, говорят… То-то обрадовались, поди…
— Н-нет, не успели поговорить. Чудной он стал. Вроде сердится…
— Чего ему? Может, из-за Зойки?
— А что? — Зуев повернулся набок. — Ну как она? «Три мушкетера, три мушкетера»… — замурлыкал он школьную песенку. — Эвакуировалась или в оккупации была?
Мать смотрела на сына с горестной улыбкой.
— Что ж ты дружка-то не спросил? Он, может, лучше меня рассказал бы тебе…
— А как его спросишь, такого ерша? — сказал Зуев, глядя снизу на мать. — Она сама, может, мне все расскажет.
— Эх, Петяшка, в ее положении…
Какое же положение? Неужели всерьез ждала его? Но он ведь ничего не обещал, да и вообще не было между ними сказано ни одного слова. Ни вздоха… Нет, пожалуй, вздохи были… Но ни разу даже не целовались. Переписывались, правда, первое время. Но это была не то чтобы любовь, нет. Это была чистая, юная дружба, дружба здоровых, честных советских ребят… Ну, в последние месяцы, может, и были какие-то чувства…
«Я признаю только интеллектуальную любовь», — говорила Зойка, когда он донимал ее вопросами, как она относится к Шамраю. И этим все было сказано.
Он вспомнил последний год. В десятом классе они все так же верховодили в школе. Но между ними что-то треснуло. Зойка стала беспокойной и пассивной к общественной работе. Ее не переизбрали в бюро. Зуев как-то услышал, что завпед Клавдия Ивановна Молчанова говорила: «Эта дружба женитьбой кончится. Вот только кто из двоих?..»
Ерунда какая-то. Когда он сказал об этом Самусенку, она два дня не ходила в школу, а потом нагрубила Клавдии-кубышке, как дразнили ученики завпеда.
— А что ж Зойка? Замуж вышла, что ли? — спросил он у матери.
«Действительно, все же девчата выходят замуж. А Зойка? Ведь самая лучшая, самая культурная из всего выпуска! А Портос-то ведь втрескался в нее еще в десятом. Она как-то сама рассказала, что Костя делал неуклюжие попытки объясниться».
«По-физкультурному это у него выходит…» — смеясь, сказала она Зуеву, лукаво глядя ему в глаза. Они тогда часто провожали друг друга домой. Сначала она проводит его к дому, а потом — он ее. И так иногда по два-три раза провожались. О чем только они не переговорили за эти часы. А иногда шли просто так, молча… Всю дорогу молчали. И это было еще лучше…
Вспомнив все это, Зуев задумался. Очень неясными были личные отношения их тройки. До девятого класса это была дружба чистая. А к концу учебы в школе на «мушкетеров» не могло не повлиять то, что двое из них юноши, а третья — девушка. Клавдия-кубышка лишь неосторожно сорвала пелену с того, что уже созревало у всех троих.
Но, как это бывает в несмелой юношеской любви, Петяшка стал более стеснительным с того времени, как в нем зародилось чувство. И в пору наибольшей влюбленности он стал чуждаться Зойки. Он ведь всегда был человеком самокритичным и рядом с Котькой Шамраем безо всякой борьбы пасовал. Шамрай был парень напористый, но тут Зойка не раз выливала целые ушаты холодной воды, охлаждавшие его физкультурную натуру. Так они и разошлись после окончания школы, не только не поставив точки над «и», но и не сделав ни одного вразумительного шага, чтобы выяснить отношения.
Было, правда, еще одно лето…
Зуев улыбался… Он даже вздрогнул, когда мать спросила громко:
— Да ты что улыбаешься? Обрадовался тоже…
«Она перед этим что-то сказала?» Да, он спросил, не вышла ли Зойка замуж. А мать ответила. Что она ответила? Он так замечтался, вспоминая их провожанья… Ну да, мать сказала, кажется: «Женилась девка. И ребеночек у нее…» «Неужели Портос обскакал? Ага, то-то он был такой надутый сегодня…»
Мать смотрела на сына как-то странно.
— Что же, как они живут? Ладно?
— Ах ты ж, боже ж мой! Он ничего не знает! Никто не сказал тебе? — Она хлопнула руками о передник.
— Не понимаю я. Что с Зойкой? Жива она или нет? — спросил он, подумав, что ошибся сегодня в цехе.
— Да жива, жива… Немецкий сынок у нее, понимаешь?
— Какой?
— Ну, с фрицем прижила. Ты что же?… Я думала, и без меня узнаешь. Никто и не сказал тебе? Думала, может, сам зайдешь к ней. Друзья ведь были… — Голос матери дрогнул. — Может, и в правду сама она тебе лучше всех объяснила бы, как это получилось…
Зуев вскочил с постели:
— Мать! Это что — шутка? Зачем? — Он сам не узнал своего голоса.
— Какие тут шутки, — сердито ответила мать. — Да ну вас, не веришь — сам сходи, погляди. Мальчонка уже ходит, разговаривает. Не ведаю, по-какому только бормочет…
Зуев стал быстро обуваться.
— Куда?
— К черту, — швырнул он папку. Бумаги рассыпались.
— Не чертыхайся, не чертыхайся, — прикрикнула мать.
Зуев топнул ногой, никак не влезавшей в сапог. Затем стал ходить взад и вперед по горнице. Мать вышла из дому, тихо притворив за собой дверь. Немного погодя приоткрыла ее:
— Пойдешь?
— Никуда я не пойду, маманя.
— Ну вот и хорошо. — И сразу исчезла.
Капитан прильнул разгоряченным лбом к окну.
На фабрике мерцали огни. По пути, громыхая, шел тяжелый эшелон с лесом…
«Так вот что нашел ты у себя дома…» — подумал он горько.
На его молодую жизнь выпало немало горьких разочарований. Он привык свято верить установленным правилам. Уже в начале войны на кровавом опыте сотен тысяч жизней своих соотечественников увидел, что гордые, приятные слова о том, что мы не хотим никакой чужой земли, но и свою не собираемся отдавать, — не всегда и не сразу сбываются. На поверку они оказались правильными лишь наполовину. Во время ожесточенных бомбежек в Гомеле, Чернигове, и Курске он не раз хриплым голосом напевал песенку из популярного фильма: «Любимый город может спать спокойно…», заканчивая ее матерщиной по адресу киношников и поэтов, посмевших перед самой войной так нагло обманывать народ. Молодые ребята — откуда им было знать, что песенки не всегда точны, а лозунги не сразу сбываются? Они способны увлечь, успокоить, поднять за собой людей, но не сразу, не вмиг они исполняются историей. Ему самому приходилось отдавать пядь за пядью эту священную, родную землю. И миллионам людей тоже. По долгу службы, дисциплины и по привычке, с детства привитой рабочей средой, он уважал своих начальников и верил в них. Но с какой горечью пришлось узнать, что некоторые из них в первые дни войны оказались растяпами и трусами… Одни ушли с постов, а некоторые — из жизни, отнюдь не окупив поражений своей кровью; он видел панику и бегство людей, которым никак не следовало бежать; наконец, он узнал о позоре плена своих собратьев — этого предпоследнего перед смертью, но более тяжелого, чем самая худшая смерть, состояния человека на войне. Но эти горькие думы всегда, почти всегда уравновешивались и во сто крат перекрывались другими, действительно мудрыми лозунгами и делами, титаническими усилиями народа-героя, тяжелым, кровавым подвигом воинов, разумными командами и личным примером овеянных народной славой полководцев.
Поколению Зуева, которое вошло в войну лишь чуть-чуть перевалив на третий десяток, многое показалось неожиданным, разочаровывающим, неправильным. Эти люди привыкли ко всему готовому, что начало уже перед войной складываться в стандарты общественной жизни и социалистического быта. Они были здорово подкованы в комсомоле политически и культурно и неплохо подготовлены советской школой. В массе своей они считали себя революционерами. И не зря считали. Но многие из них, еще не обученные самой великой школой — жизнью, заскользили и заспотыкались на первых ее тяжелых ухабах; а другие, более стойкие, пройдя первые испытания, все же не могли привыкнуть к катастрофам. Страшные трудности деятелей большевистского подполья и ошеломляющие подвиги героев гражданской войны были знакомы им по рассказам, похожим на увлекательные сказки, да по книгам. Они выглядели так красиво и заманчиво в кинофильмах! Но теперь жизнь повернулась своей обратной стороной, и, видимо, не всем, жаждущим подвигов, было суждено выдержать неясность и запутанность обстановки, неизвестность и неожиданность действий врага и необъяснимые поступки своих людей. Все это одних пугало, рождало страх, недоверие, сомнение, другим же было дано преодолеть это сразу и действовать без оглядок и колебаний. То были либо стихийные герои, либо убежденные бойцы. Но день за днем партия своим могучим организующим влиянием делала героями десятки и сотни тысяч обыкновенных, средних людей. В этом и был секрет победы!
