Базар был теперь расположен среди сыпучего песка, густо перемешанного навозом свиней и коз. Расцвечен, словно для разнообразия, окурками и этикетками отечественных папирос и сигарет самых разных стран.

— Живем — хлеб жуем, хлеб не сеем, а с базару кормимся, — сказал Плытников, кивая на толпу людей, сновавших взад и вперед. — Пошли. Тебе эта картина скоро въестся в печенку. Из окон наглядишься.

Они подошли к большому рубленому дому, поставленному на кирпичном полуподвале.

Ильяша вытащил из кармана большую связку ключей. Отвязав один, открыл замок, со звоном сбросил на пол длинную щеколду и открыл ногой дверь.

— Пожалте в резиденцию, товарищ начальник! — сказал он фистулой, удивительно похожей на голос разгневанного предрика, сопровождая приглашение высокопарным жестом, и зашагал по широкой деревянной лестнице на второй этаж.

На Зуева пахнуло смесью запахов: прелью, застарелым вином, блевотиной, куревом и отработанной парфюмерией. Полуоблупленные стены, — на них еще можно было различить амуров, беззастенчиво и нахально пускавших стрелы в особ женского пола, бородатых сатиров, рьяно ухаживавших за хвостатыми чудищами с пышными женскими формами. Эти рыбины, видно, состояли в двоюродном родстве с амуровыми жертвами.

— Европа тебе наследство оставила, военком. Каково? А? Все-таки культуриш-ш… Располагайся.

Мебель состояла преимущественно из буфетных стоек с пузатыми стеклами. Все было густо засижено мухами.

Раскрыли окно.

Зуев сел на подоконник. Запах кабака и чего-то похуже был нестерпим. В комнату ворвался стоголосый людской шум. Зуев выглянул в окно. С высоты полутораэтажного дома военком увидел платки, прически, пилотки, военные фуражки, шапки-ушанки, кубанки и цветные велюровые шляпы. У самых его ног кишела базарная толпа. Под глухой стеной будущего военкомата, подпирая ее плечами, сидели, видимо, самые почетные базарные торговцы. На старых скатертях с помпонами, мирно уживавшихся с плащ-палатками, была разложена всяческая рухлядь.

— Комиссионный магазин тут открыть бы, а не военкомат… — сказал Плытников.

Поострив еще немного, Ильяша ушел.

Зуев открыл все окна второго этажа, а сам спустился вниз. Обойдя «резиденцию» вдоль и поперек, он остался доволен ею.

«Первым долгом — замазать этих голых уродов. Или плакатами их залепить, что ли!..» — думал он.

Он раскрыл папку, уже собираясь внимательно проштудировать приказы и директивы. Но в это время шум голосов, свистки и ругань под окнами оповестили, что начался очередной базарный скандал.

Зуев захлопнул папку.

Закрыв окна и навесив замок на дверь, он задумчиво щелкнул ключом. Остановившись на ступеньках, провел ладонью по шершавой щеке. «Не пойти ли в баню пока? Нет уж, после обеда… Мать, поди, заждалась».

— Теперь уже обедать будем, что ли? — встретила его легкой укоризной мать. — Начались дела? А побриться так и не успел?..

«Так и не побрился… И никто из районных начальников не сделал замечания. Да и не заметили они непорядка. Да, тут надо следить за собой. А то разболтаешься в два счета в этой сутолоке».

Капитан, улыбнувшись, кивнул головой. Двоюродный братишка Сашка уже «прикипел» к машине, как заправский шофер. Он успел вымазаться, как трубочист.

— Сынок, после обеда отдыхай да собирайся в баню, — предвосхитила мать желание капитана. — Там и побреешься. И захвати с собой этого обормота. Видишь, вымазался как?

— А машину на Иволге помыть надо, — сказал Сашка.

— И то верно… — подтвердил старший Зуев.

Через час на реке собралось десятка полтора Сашкиных друзей. Закатав штаны, они самоотверженно лазали в холодную воду и, вырывая друг у друга то ведро, то тряпку, терли творение Машечкина. Мокрый Сашка важно сидел в машине и безапелляционно подавал сложные шоферские команды. Они исполнялись всей компанией беспрекословно. Пришлось за честные труды катать всех участников мытья машины.

Затем наступила очередь и самих хозяев.

На фабрике был мужской банный день. Отличная баня с цементными полами, со стенами, выложенными кафельной плиткой, решетчатым деревянным помостом у кранов была полна народу. В парную образовалась небольшая очередушка. Люди с шайками и березовыми вениками весело переговаривались, предвкушая блаженство.

Сашка еще на реке загляделся на обнаженный торс капитана. Левая половина туловища вояки напоминала собой решето. Там, на реке, а затем в предбаннике Сашка выпытал у братана краткую историю всех рубцов и шрамов. Сейчас же он пренебрежительно бросал соседскому Ваське-задаваке:

— Это у нас от фауст-патрона…

Васька, сделав издали полукруг, с нескрываемой завистью осмотрел голого капитана и перевел взгляд на Сашку.

Тот, поняв, как вырос его кредит в глазах Васьки, даже надулся от спеси.

— А этот, на правой ноге, мы получили на Курской дуге, — продолжал Сашка.

— Вали, солдат, без очереди, — сказал Васькин отец, пропуская обоих Зуевых в парную.

Там стоял хохот и блаженный стон. Только что поддали пару. Возле печки-каменки с горкой раскаленных булыжников стоял бородач с трехлитровым черпаком на длинной деревянной ручке. Плеснув ковш воды на камни, он важно опирался на черпак, как Нептун на свой трезубец, и слушал стоны и гогот, доносившиеся с полков, окутанных паром — густым, как туманы на Висле.

— Принимай, братва, новичка фронтовика, — загремел Нептун.

— Вали, солдат, не бойся! Шкура останется, а до мослов проберет, — загремел с верхнего полка голос дяди Коти Кобаса.

Зуев стал взбираться по огромным скользким ступенькам. Сашка, пыхтя, не отставал. Когда пар немного улегся, глазам капитана предстала следующая картина: вдоль всего верхнего полка лежало длинное, похожее на кучу столовой свеклы тело предфабкома. Багровые лопатки, поясницу и ягодицы дяди Коти «обрабатывали» на пару его противник по утреннему диспуту у ворот и лысый, беззубый, усатый старик. Хромой вояка хлестал комок узловатых мускулов; голову его, положив к себе на колени, мылил мочалкой белоусый дед.

— Работай, братва, работай! Добирайся до живого, — мотал головой дядя Котя, изредка плеская на лицо прохладной водичкой. В парном деле равного ему не было во всей округе.

Капитан Зуев скоро выдохся. Контуженное ухо тонко сверлил пискливый комариный звон, все тело дышало и млело, очищаясь от дорожной грязи и застарелой военной усталости. Он уже лежал на нижней полке, тяжело дыша. Над ним, выше на три ступеньки, розовые пятки Сашки выделывали какие-то фортеля. А еще выше уже не гоготал, а только блаженно стонал дядя Котя.

— Упарился, тезка? — спрашивал кого-то предфабкома.

— Эх, старикан. Было бы дело до войны, я бы с тебя, гада зеленого, шкурку спустил бы. Лежал бы ты у меня сейчас, как выползень в июне…

— Мало ли что было до войны, — спокойно отозвался белоусый дед с головой лысой, как колено. Он положил голову дяди Коти на полок и начал спускаться вниз. Остановился над Зуевым, посмотрел на стручки шрамов и багровые мелкие горошины множественного ранения на молодом теле.

— Эх, народу сколько перепортили, — крякнул он и переступил через капитана.

Начал спускаться и второй банщик-доброволец. Когда тот набирал в шайку воду, капитан увидел на его спине большую багровую медузу. Шрам напоминал разлапистую пятиконечную звезду с округлыми тупыми лучами. Она двигалась, меняла очертания — то удлиняясь, то сокращаясь в такт движениям солдатского тела. Вдруг она перекосилась в каком-то жестком взлете: высоко поднялись лопатки. Владелец этой жуткой приметы, отжимая мыльную воду, терзал свой буйный чуб — густой, кучерявый, неповторимый… Таких чубов не встречал Зуев больше никогда — ни на войне, ни позже. Конечно же, это чуб Константина Шамрая — знаменитого физкультурника и футболиста. Утром, у ворот фабрики, Зуев не узнал Шамрая: чуб закрывала ушанка. Но теперь сомнений не было. И хромал он потому, что на левой ступне отсутствовала пятка.

Зуев грустно улыбнулся: «Вот оно как получается. Надо дружка голяком увидеть. А то и не узнаешь Портоса». Он подошел и остановился около крана: