В чем причина таких крутых перемен? Кейнс смотрел на экономику с высоты птичьего полета, откуда казалось, что жизнь экономики определяют огромные потоки расходов, чьи размеры зачастую зависят от непредсказуемой «жизнерадостности» инвесторов; Маршалл же ставил во главу угла отдельные рынки, подчиняющиеся рациональным решениям продавцов и покупателей. Попытка увязать эти два подхода – «макро» и «микро» – в единую теорию окончилась неудачей. Отступление кейнсианства на другом фланге было связано с вновь возникшим интересом к вопросам теории денег, касающимся инфляции. Наконец, прописанное Кейнсом вмешательство государства в экономику вызывало все больше сомнений. Утерянная было вера в то, что поведение индивидов не только поворачивает экономическую машину, но и заставляет ее двигаться – и пропагандируемые Кейнсом меры не могли этому ни препятствовать, ни способствовать, – с видимой легкостью отвоевала потерянные позиции.

Кейнсианство ослабело, но и не думало умирать. 1980 год ознаменовался наступлением новой эпохи в истории экономической мысли: отныне о существовании принятого всеми взгляда на функционирование экономики и речи не шло. Результатом послужил – и до момента написания этих строк мало что изменилось – кризис мироощущения и его неизбежный спутник – отсутствие однозначных практических рекомендаций. Как ни странно – а возможно, это даже закономерно, – кризис поразил США – и в меньшей степени Англию – гораздо сильнее, чем континентальную Европу. Европейские экономисты никогда не были преданными почитателями Маршалла и держались на определенном расстоянии от Кейнса. В итоге в Скандинавии, Германии, Голландии и Франции родился своего рода прагматический сплав «микро» и «макро». Вердикт звучал примерно так: капитализм – это, безусловно, единственная жизнеспособная система организации производства, но и ей не справиться без серьезного вмешательства государства. Оно, в свою очередь, должно осознавать как настоятельную потребность своего участия в порождаемой растущей глобализацией конкурентной борьбе, так и необходимость щедрого социального обеспечения и помощи в получении образования жертвам этого процесса. В сухом остатке получаем чрезвычайно прагматическую «приземленную» философию, адекватную альтернативу которой нашей стране еще предстоит найти. Именно к этой теме мы и обратимся, прежде чем завершить наш рассказ.

В 1930 году, когда жизнь большинства людей определялась усугублявшейся изо дня в день депрессией, мысли Кейнса были заняты совсем другими вещами. Словно забыв свое собственное утверждение о том, что в долгосрочном периоде мы все мертвы, он решил заглянуть в будущее – как раз таки в долгом периоде – и произвел на свет пророчество, разительно контрастировавшее с невеселой картиной за окном. И вот что увидел Кейнс: если избежать катастроф вроде неконтролируемого перенаселения или разрушительной мировой войны, то впереди нас ждут не уже немного привычные печаль и сомнение, а абсолютно полное, на границе с невероятным, счастье – ничуть не меньшее, чем в воспетой Адамом Смитом земле всеобщего изобилия.

Свое небольшое путешествие в будущее Кейнс озаглавил «Экономические возможности для наших внуков» (следует отметить, что у него их не было). Каковы были эти самые возможности? Не боясь показаться излишне оптимистичным, экономист намекал, что нельзя исключать наступление настоящего золотого века: по мнению Кейнса, к 2030 году экономическая проблема могла быть окончательно решена, причем речь шла не о насущной необходимости вырваться из тисков депрессии, но об экономической проблеме как таковой – старой как мир Постоянной Нехватке Чего-нибудь. Впервые в истории человечество – по меньшей мере та его часть, что населяла Британию, – имело шанс прекратить борьбу за выживание ради жизни, в которой каждый мог бы с легкостью получить щедрую порцию еды с общего стола.

Как это часто бывало, Кейнс предпринял выпад в неожиданном направлении. Когда после Первой мировой войны мир наслаждался наступившим покоем, именно Кейнс призывал всех прислушаться к громыханию скелета в шкафу; наступили тридцатые, и, к удивлению поглощенного жалостью к себе мира, тот же самый Кейнс храбро возвещал о неминуемом конце невзгод. Впрочем, его оптимизм ни в коем случае не был напускным. Напротив, он всего лишь взялся за область экономики, повелевавшую умами всех тех, кто когда-либо пытался управлять нашим обществом, – сосредоточил внимание на склонности капитализма к росту.

Неудивительно, что в периоды спада эта тенденция уходила на второй план. И все же если окинуть взором более двухсот лет истории капитализма, то прежде всего внимание привлекает не беспорядочное чередование бумов и провалов, а устойчивый, пусть и едва ли подчиняющийся закономерностям рост. Сорок миллионов англичан – современников Кейнса уж точно не благодарили щедрое провидение, но, несмотря на все тяготы, они занимали куда более выгодное место за столом Природы, чем десять миллионов их сограждан, живших во времена Мальтуса.

И дело не в том, что щедрее стала сама Природа. Напротив, подчиняясь знаменитому закону убывающей отдачи, почва производила богатство со скрипом тем большим, чем интенсивнее она культивировалась. Загадка экономического роста имела крайне простой ответ: каждое поколение штурмовало Природу с применением не только своих собственных энергии и ресурсов, но и всех приспособлений, полученных в наследство от предшественников. Наследство это постоянно увеличивалось в размерах, ведь к существующим запасам каждое поколение добавляло свою долю новых знаний, заводов, инструментов и технологий, а с ним росла и производительность человека, причем очень быстро. Заводской рабочий в США в 1960-х годах обладал техническим арсеналом, делавшим его настоящим суперменом по сравнению с собственным дедом, трудившимся вскоре после окончания Войны Севера и Юга. Если бы процесс постоянного повышения производительности продолжался еще хотя бы сто лет – всего три поколения, – капитализму удалось бы решить поставленную перед ним задачу. Ведь, по подсчетам Кейнса, еще один век накопления богатства при тех же темпах, что и в предыдущем столетии, увеличил бы реальную производительную мощь Англии в семь с половиной раз. Ну а к году 2030-му каждый работник будет оснащен машинами в достаточной мере, чтобы выглядеть суперменом уже по сравнению со своим предком из 1930 года.

Увеличение производительности в подобных масштабах могло изменить очень многое. В этих условиях экономика как наука об оптимальном использовании редких ресурсов могла бы стать достоянием учебников истории. Новой проблемой общества стало бы не выискивание времени на отдых и развлечения, но поглощение того и другого в беспрецедентных количествах. Не в силах скрыть улыбку, Кейнс приводил традиционную эпитафию, написанную старой уборщицей для самой себя:

Разумеется, Кейнс лишь совершил увеселительную прогулку в будущее, и никто не принял ее слишком всерьез. Грохот станков в 1930 году порождал самые разные чувства, но никак не ожидание всеобщего счастья, да и сам Кейнс вскоре оставил этот вопрос, обратившись к насущной проблеме: к анализу природы сотрясавшей мир безработицы.

Независимо от того, выдавал великий экономист желаемое за действительное или, напротив, был трезв в своих оценках, его взгляд стоит принять во внимание. В «Экономических возможностях для наших внуков» мы впервые сталкиваемся с вопросом о нашем будущем. В конце концов, до этого мы рассматривали лишь историю науки. И превращение мира XVII века, стонущего под грузом ограничений и кодексов, в описанный Адамом Смитом атомистический рынок, и предсказанное Рикардо удачное избавление этого рынка от господства землевладельцев, и страдающее от перенаселения и борющееся за выживание общество, которое вызывало ужас у Мальтуса, и предположительное самоуничтожение общества, возвещенное Марксом, и, наконец, изученная Кейнсом тенденция испытывать периоды спада – все эти удачные и печальные страницы истории капитализма, какими бы занятными они ни были сами по себе, не могли по-настоящему удивить стороннего наблюдателя. Ведь на самом деле мы прекрасно знали, что ждет нас за каждым следующим поворотом истории. Теперь же мы находимся в куда менее комфортном положении. Читая современных экономистов, мы не пускаемся в обсуждение обусловивших наше прошлое идей: на кону находятся наше общество, наша судьба и судьба наших детей.