Так давайте же достойно с ним попрощаемся. Он прожил до 1873 года и в старости был окружен абсолютным почтением, граничившим с обожанием. Этот человек дал людям надежду и избавил от опасений за свое будущее, которые им привили Мальтус и Рикардо, и его реверансы в сторону социализма были забыты и прощены. В конце концов, многие из защищавшихся им идей находили отклик не только у социалистов: взять хотя бы налогообложение рентных доходов, налог на наследство и создание рабочих кооперативов. Идея профессиональных союзов не вызывала у него особого энтузиазма, и уважаемые члены общества вполне разделяли подобное мнение. Провозглашенная им доктрина была самой что ни на есть английской: оптимистичная, реалистичная, она избегала радикальных предложений, а в постепенности преобразований видела залог успеха.

«Основы политической экономии» были очень успешной книгой. Еще при жизни автора довольно дорогой двухтомник переиздали семь раз. Один раз, и в этом весь Милль, он за свой счет издал свой труд в одном томе, так что тот стал доступен представителям рабочего класса. Еще до его смерти было распродано пять тиражей в более дешевом оформлении. Милль стал Великим Экономистом своего времени; о нем говорили как об истинном наследнике Рикардо, а иногда и весьма лестно сравнивали с самим Адамом Смитом.

Даже если оставить за рамками его экономическую деятельность, этого человека было трудно не уважать. В дополнение к труду «О свободе» Милль написал «Логику», «Размышления о представительной форме правления» и «Утилитаризм» – и все эти труды стали классическими. С остротой его ума могла соперничать лишь необыкновенная доброта. Когда Герберт Спенсер, бывший вечным оппонентом Милля по части философии, хотел было отказаться от задуманной им серии книг об эволюции общества в силу стесненных финансовых обстоятельств, Милль предложил свою помощь. «Я прошу Вас не считать это личным одолжением, – писал он, – хотя даже будь оно таковым, я был бы очень рад иметь возможность сделать его. Но все это не имеет никакого отношения к делу – это всего лишь предложение сотрудничества на благо общества, и вложенные в него Ваши усилия и Ваше здоровье трудно переоценить».[112]

Жест типичнейший для Милля. Его воображение занимали лишь жена, привязанность к которой, по мнению многих друзей, граничила со слепотой, и поиск истины. В определенный момент Милль был избран в парламент, и звучавшая в его речах тема защиты прав человека явно опережала время; он терпел поражение за поражением, но это нисколько не поколебало его позиций. Он говорил и писал только то, что на самом деле думал, и ему было важно одобрение лишь одного человека – Гарриет.

После смерти матери их дочь Хелен стала настолько же незаменимой для отца. Благодарный Милль писал в «Автобиографии»: «Безусловно, никто и никогда не был так удачлив, чтобы после такой потери вытянуть еще один счастливый билет в лотерее жизни».[113] Последние годы этот удивительно мудрый и великий человек провел вместе с Хелен в Авиньоне, неподалеку от того места, где была похоронена Гарриет.

Ну и последнее совпадение. Его замечательный труд по экономической теории, прославлявший прогресс и возможности мирных преобразований и улучшений, был опубликован в 1848 году. Возможно, не будучи эпохальной сама по себе, эта книга возвестила о смене эпох. По странной прихоти судьбы другая, куда менее объемная книга – по сути, короткий очерк – увидела свет в том же году. Она называлась «Коммунистический манифест», и содержавшиеся на ее страницах мысли и идеи не оставили камня на камне от того спокойного и восхитительного в своей рассудительности мира, который воспевал Джон Стюарт Милль.

«Манифест…» открывался поистине зловещими строками: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские».[114]

В том, что призрак существовал, не могло быть сомнений: 1848-й был ужасным годом для старого порядка на континенте.[115] Воздух был буквально пропитан революционными настроениями, а земля начинала трястись под ногами огромных масс людей. В какой-то момент – очень ненадолго – показалось, что режим может рухнуть. Во Франции дородный Луи Филипп боролся с кризисом до тех пор, пока не был вынужден отречься и искать убежища на своей вилле в Суррее. Парижские рабочие восстали, и очень скоро над городской ратушей реял красный флаг. В Бельгии перепуганный монарх сам заговорил об отречении. В Берлине выросли баррикады и на улицах был слышен свист пуль. В Италии толпы крушили все на своем пути; в Праге и Вене лидеры восстаний брали пример с Парижа, и города оказывались под их контролем.

«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения, – провозглашал «Манифест…». – Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир».

Правящие классы и правда дрожали – и видели коммунистическую угрозу повсюду. Нельзя сказать, что их страхи были беспочвенны. Во французских плавильнях рабочие распевали песни протеста под аккомпанемент ударов своих кувалд. Объезжавший фабрики немецкий поэт-романтик Генрих Гейне заметил, что «воистину люди нашего круга не в состоянии прочувствовать дьявольских ноток, коими полны эти песни».[116]

Сколько бы энергии ни содержалось на страницах «Манифеста…», дьявольские нотки не были призывом к коммунистической революции – они были рождены отчаянием и болью. На деле всю Европу душила реакция, на фоне которой ситуация в Англии казалась идиллической. Джон Стюарт Милль писал, что у французского правительства «нет надежд на улучшение… оно движимо лишь самыми отвратительными и эгоистичными мотивами». Франция не была уникальной страной в этом смысле. Что касается Германии – на дворе было четвертое десятилетие XIX века, а Пруссия до сих пор не могла похвастаться наличием парламента, свободы слова или свободы собраний. В стране не было независимой прессы и суда присяжных, не говоря уже о терпимости по отношению к взглядам, хотя бы немного расходившимся с замшелыми представлениями об идущей от бога императорской власти. Италия была неряшливо скроена из застрявших в прошлом княжеств. Историк де Токвиль описывал николаевскую Россию как «оплот деспотизма в Европе» (несмотря на визит царя в оуэновский Нью-Ланарк).

Будь это отчаяние собрано в кулак и направлено в нужную сторону, дьявольские нотки могли стать по-настоящему революционными. На деле же восстания были беспорядочными, плохо организованными и бесцельными; стоило одержать первые победы, как вставал вопрос о дальнейших действиях, и тут старый режим, не мешкая, возвращался на свое место. Революционный запал спадал, а где-то и просто был уничтожен. Ценой десяти тысяч жизней национальная гвардия разогнала парижские толпы, во главе нации встал Луи Наполеон, а Вторая республика уступила место Второй империи. Народ Бельгии решил, что лучше уж предложить королю остаться; тот с удовольствием принял предложение, отменив свободу собраний. Артиллерийские обстрелы выбили австро-венгерских восставших из их укрытий, а немецкая конституционная ассамблея, до этого бойко обсуждавшая вопросы республиканского правления, сначала разделилась на враждующие фракции, а затем и вовсе позорно предложила Фридриху Вильгельму iv Прусскому взять контроль над страной. Словно желая окончательно унизить своих сограждан, монарх объявил, что он не примет корону из рук каких-то оборванцев.