Революция завершилась. Жестокая и кровавая, она не привела к однозначному результату. На исторической сцене появились новые лица, но порядок вещей не изменился ни на йоту.
У маленькой группки лидеров рабочего класса, только что образовавших Союз коммунистов, не было поводов для отчаяния. Что верно, то верно, революция, с которой они связывали столько надежд, выдохлась, а рассыпанные по всему континенту радикальные движения подвергались все более тяжелым преследованиям. Но это было не столь важно. Согласно их пониманию истории, восстания 1848 года были лишь репетициями грандиозного спектакля, а его премьерный показ уже не за горами, и в успехе сомневаться не приходится.
Союз только что отпечатал программу своих намерений, названную «Манифестом Коммунистической партии». Изобиловавший хлесткими фразами и остротами «Манифест…» был написан не только затем, чтобы распалить будущих революционеров или присоединиться к беспорядочному хору протестующих против нынешнего порядка. Его авторы предлагали нечто иное: философию истории, делавшую коммунистическую революцию не просто предпочтительным, но и неизбежным исходом. В отличие от утопистов, также желавших изменить общество в соответствии со своими взглядами, коммунисты не рассчитывали на сострадание людей или склонность последних к строительству воздушных замков. Вместо этого они предлагали тем связать свои судьбы со звездой, а затем лишь следить, как эта звезда неумолимо движется по небу. Прошли времена противостояний, в ходе которых победитель выявлялся на основании моральных качеств или особенно сильной ненависти к существующему порядку. Взору читателя представал хладнокровный анализ того, какая сторона на самом деле победит, ну а поскольку этой стороной был пролетариат, его лидерам оставалось лишь немного подождать. Так или иначе, они не могли проиграть.
Хотя «Манифест…» изначально был программой на будущее, реальное развитие событий удивило бы и его создателей. Они были готовы ждать – но не семьдесят лет. Уже тогда они пристально всматривались в карту Европы, пытаясь определить возможный очаг революции. Им даже в голову не приходило обратить свое внимание на Россию.
Как всем прекрасно известно, «Манифест…» был детищем злого гения – Карла Маркса. Если быть точнее, этот теперь знаменитый текст родился в результате сотрудничества Маркса с потрясающим компаньоном, соотечественником, помощником и коллегой – Фридрихом Энгельсом.
Это были интересные и, безо всяких сомнений, очень значительные люди. К сожалению, довольно скоро они перестали быть просто людьми и превратились в фигуры. По меньшей мере до окончательного провала социалистического эксперимента миллионы людей воспринимали Маркса как духовного лидера калибра Христа и пророка Мухаммеда, а Энгельсу, таким образом, отводилась роль своего рода святого Павла или святого Иоанна. Сотрудники московского Института Маркса – Энгельса склонялись над их работами с тем благоговением, что высмеивалось в экспозициях находившихся неподалеку музеев атеизма. Возведенные в ранг святых в сталинской России и – в меньшей степени – в маоистском Китае, всему западному миру они казались дьявольским отродьем.
И то и другое несправедливо, потому как эти люди не были ни ангелами, ни демонами. Да и работам их далеко до Священного Писания, хотя и проклятий они не заслужили. Они относятся к великой череде экономических трудов, которым удалось упростить, осветить и прояснить нам устройство мира, и, как и все книги с этой полки, Марксовы не лишены своих недостатков. Разумеется, для мира интересен был прежде всего Маркс-революционер. Но даже в его отсутствие обязательно нашлись бы другие социалисты и провозвестники грядущего общества. Истинный вклад Маркса и Энгельса, не потерявший своего значения и сейчас, состоит отнюдь не в их не слишком успешной революционной деятельности. Политическая экономия Маркса – вот что на самом деле нужно понять и принять капитализму. Именно пророчество его неизбежной гибели стало самым важным следом, оставленным Марксом в истории нашего мира. Именно эта идея стала фундаментом для огромного здания коммунизма, и именно ее недостатки в конечном счете привели к его разрушению.
Но давайте познакомимся с этими людьми поближе.[117]
Внешне они были почти полной противоположностью друг другу. Маркс выглядел как революционер. За глубоко посаженные, часто моргающие глаза и темную кожу дети прозвали его Мавром. Маркс мог напугать кого угодно: коренастый, плотно сбитый, с закрывающей половину лица бородой. Он не был аккуратистом; по всему дому валялись груды бумаг, внутри в клубах разъедавшего глаза табачного дыма, закутанный в грязные одежды, восседал сам Маркс. Энгельс же, напротив, вполне мог сойти за представителя люто ненавидимой им буржуазии. Высокий блондин с фигурой, выдававшей в нем любителя фехтования, он с удовольствием охотился с собаками, а однажды даже переплыл реку Везер четыре раза подряд.
Они различались не только внешне; трудно найти и два менее схожих характера. Веселый и наблюдательный Энгельс обладал быстрым и гибким умом; говорят, он худо-бедно мог изъясниться на двадцати языках. Он отнюдь не гнушался маленьких радостей жизни вроде хорошего вина. Интересно, что, несмотря на свой длительный роман с пролетариатом, он довольно долго (и безуспешно) пытался доказать, что его вполне скромного происхождения возлюбленная Мэри Бёрнс (а после смерти Мэри – ее сестра Лиззи) на самом деле является родственницей шотландского поэта Роберта Бёрнса.
Марксу же легкости явно недоставало. Он был идеальным немецким ученым – неторопливым, внимательным к деталям – и неисправимым, до болезненности, перфекционистом. Энгельсу ничего не стоило написать трактат, Маркс же корпел над своими трудами долгие годы. В то время как Энгельса ставил в тупик лишь арабский язык с его четырьмя тысячами глагольных корней, Маркс и после двадцати лет практики разговаривал по-английски с тяжелым тевтонским акцентом. Его очень просто представить в тот момент, когда он испытывал тяжелый «шчок» от тех или иных событий. Несмотря на эти особенности, интеллектуальное первенство принадлежало именно Марксу; у Энгельса была широта охвата, случались озарения, но в поисках истинной глубины надо обращаться к его старшему товарищу.
Их вторая встреча произошла в Париже в 1844-м, и эту дату можно смело считать началом их сотрудничества. Вообще говоря, Энгельс зашел к Марксу с просьбой, но они нашли столько тем для разговора, что их беседа растянулась на десять дней. Трудно назвать работу одного, которая не была бы так или иначе отредактирована другим или хотя бы обсуждена с другим, а их переписка занимает много томов.
Они пришли к встрече в Париже разными путями. Отец Энгельса был довольно ограниченным и набожным человеком, последователем идей Кальвина; он держал небольшое производство в Рейнланде. Стоило юному Фридриху проявить вкус к поэзии, как он тут же был послан в Бремен изучать экспортное дело, деля кров со священником, – по мнению Каспара Энгельса, не было лучших лекарств для романтической души, чем религия и деньги. Энгельс подошел к своим занятиям ответственно, но внутри у него уже бурлили революционные чувства, а его легкая натура никак не соответствовала строгим отцовским стандартам. Когда он по долгу службы отправлялся в доки, его внимание привлекали не только каюты первого класса «из красного дерева с золотыми вставками», но и «бедняки, живущие в той же тесноте, что и булыжники на мостовой».[118] Он погрузился в чтение тогдашней радикальной литературы и к двадцати двум годам обратился в «коммунизм» – тогда это слово не имело четкого определения; пожалуй, было известно, что коммунисты отвергают идею частной собственности как фундамента экономической организации общества.
Затем он отправился в Манчестер, чтобы поработать на отцовском текстильном предприятии. Манчестер, как и бременские суда, казался Энгельсу лишь фасадом. Нарядные улицы изобиловали магазинами, а пригороды окружали центр кольцом прекрасных вилл. Но за всем этим скрывался другой Манчестер. Его было почти незаметно за первым, так что владельцы заводов и фабрик могли даже не подозревать о его существовании. Обитавшие в грязи другого Манчестера люди от отчаяния обращались к джину и религии, и только настойка опия помогала им и их детям забыть об окружающем мире, где не было надежды, но лишь одна жестокость. Энгельс уже видел нечто подобное в фабричных городках своей малой родины, но на этот раз он изучил весь Манчестер, до последней лачуги и спавшего в ней пьяницы. Впечатления Энгельса довольно скоро перекочевали на страницы «Положения рабочего класса в Англии в 1844 году», самого сурового приговора, когда-либо вынесенного миру промышленных трущоб. Однажды в разговоре с одним приятелем он завел речь об ужасных условиях жизни в этом месте и сказал, что никогда не видел «настолько плохо устроенного города». Молча выслушав его, собеседник отвечал: «И все же здесь делается уйма денег. Удачного дня, сэр».[119]
