Шумпетер использует свою экономическую модель для формирования всеобъемлющего видения общества. Само слово «видение», как мы уже говорили, принадлежит Шумпетеру. Именно это понятие лежит в основе масштабного исследования истории экономических учений, работу над которым прервала его смерть. Да, экономика может гордиться точностью своего анализа, но анализ не рождается из головы экономиста на пустом месте, словно Минерва – из головы Юпитера. Существует некий «доаналитический» процесс, предшествующий любым логическим построениям, и мы не в состоянии избежать этого процесса. Он несет на себе отпечаток наших самых тайных предпочтений и ценностей. «Аналитическая деятельность… – пишет Шумпетер, – заключается в составлении картины вещей, как мы видим их, и если представляется хоть малейшая возможность взглянуть на них под тем, а не иным углом, то вряд ли возможно отличить истинное положение вещей от того, что мы хотели бы видеть».[282]

Поистине блестящее наблюдение, и его вполне уместно сопроводить примером, о котором сам Шумпетер едва ли подозревал. Речь о причине, помешавшей Маршаллу, едва ли не самому осмотрительному и бескомпромиссному из всех экономистов, предвидеть подчеркнутое Кейнсом принципиальное различие между потоками потребления и инвестиций.

Ответ лежит на страницах маршалловских «Принципов…», в обсуждении природы товаров потребления в сравнении с товарами производственного значения, как он их сам называл. Он заметил, что между двумя классами товаров существуют «различия, серьезность которых была неоднократно подчеркнута». Мы задерживаем дыхание: до важнейшего заключения Кейнса остается рукой подать. Но не тут-то было. Маршалл считает эти различия «размытыми и лишенными практической пользы». Почему? Очень просто: в центре его мировидения – формирование цен, а вовсе не значение производства для будущего роста экономики. Более того, с этой точки зрения Маршалл оказывается прав: фундаментальных отличий между установлением цен на рубашки и станки не существует. От его взора ускользает различие на этапе производства того и другого.

Можно ли вообразить более красноречивый пример аналитических расхождений, вызываемых расхождениями в понимании мира? Если бы Маршалл, как и Кейнс, обратил свое внимание на поведение совокупного выпуска экономики, он бы увидел то, что открылось последнему. Но он смотрел лишь на цены и именно поэтому упустил шанс попасть на борт корабля Кейнса. Впрочем, он бы вряд ли воспользовался шансом, возникни он.

Что же, выходит, что экономика – это анализ того, что мы желаем видеть, не в силах отказать себе в этой прихоти, а вовсе не объективное изучение мира, существующего вне нашей воли и воображения? Мы вернемся к этому вопросу в следующей главе, где попытаемся подытожить достижения великих философов от мира сего, а также оценить перспективы приземленной философии как таковой.

Осталось сделать последний штрих. Мы, конечно, помним, как юный Шумпетер попал в школу для детей венских аристократов, где и впитал ценности, впоследствии ставшие неотъемлемой частью его самого. Сильно ли мы ошибемся, сказав, что именно благодаря этому его видение истории пополнилось осознанием ключевой роли элиты? Разумеется, мы говорим об элите аристократической – воплощении веры во врожденное превосходство избранных, лежащей в основе любого аристократического общества. Заметьте, что шумпетеровские избранные становятся таковыми в силу своих личных качеств, а не богатой родословной. Согласно его видению, сам ход истории ведет к тому, что одна группа людей – группа самого Шумпетера! – как и капитализм в целом, занимает свое место вовсе не только по праву рождения. Такое сплетение личного опыта и исторического видения разрешает многие противоречия.

Скорее всего, сам Шумпетер не остался бы в восторге от такой оценки своего вклада. С другой стороны, он вряд ли стал бы спорить. Он желал быть великим экономистом, и трудно сказать, считал ли он именно это, единственное из трех его желаний, нереализованным. Интересно, что, несмотря на мольбы студентов и коллег, Шумпетер никогда не читал лекций о собственных теориях; один ученый предположил, что в конечном счете причиной тому было ощущение несовершенности собственных формулировок. Мы не знаем, желал ли он стать великим провидцем – он стал таковым в любом случае. Каждый заинтересованный в экономике человек обязан познакомиться с ним, аналитиком или прорицателем, – и не только из-за произошедших благодаря ему несомненных прорывов в нашей дисциплине. Двигая экономику вперед, Шумпетер наглядно продемонстрировал, насколько ограничены ее возможности.

В предисловии содержалось предупреждение о, возможно, не самом приятном финале нашего пути. Может показаться, что название этой главы лишь подтверждает эти опасения. Но я хотел бы напомнить читателю, что слово «конец» можно понимать двояко: как завершение чего-либо или достижение цели. Начиная разговор о полезности и перспективах предмета, чье название было так удачно мне подсказано в тот момент, когда я дописал книгу, но не знал, как ее назвать, мы не должны ни на минуту забывать об этой двойственности.

С какой стороны подступиться к непростому заданию? Я думаю, что разумнее всего вернуться в начало и напомнить себе и читателю об истинном предмете экономики. Разумеется, речь идет не о простом обсуждении цифр, прогнозов и официальных заявлений властей, которыми полнятся ежедневные газеты. Кроме того, экономика – это не только знакомые любому студенту кривые спроса и предложения. По своей глубинной сути экономическая наука является системой знаний, чья цель – пролить свет на принципы работы, а следовательно, на проблемы и будущее сложного социального механизма, который мы называем экономикой.

До сих пор едва ли не главной отличительной чертой подобных попыток объяснения было их удивительное разнообразие. Идущего на поводу у меркантилистов монарха и маршалловского клерка, общество совершенной свободы Адама Смита и охваченное промышленным саботажем общество Веблена едва ли можно представить в виде звеньев одной цепи. Тем не менее в заключительной главе я постараюсь посмотреть на кажущуюся неразбериху под иным углом зрения и, вместо того чтобы подмечать поверхностные различия, сосредоточусь на выявлении общей структуры.

Нам не помешает вспомнить о проблемах, обсуждавшихся во второй главе. Мы говорили, что человечеству удалось выжить на протяжении первых 99 % времени своего пребывания на земле благодаря традициям, заложенным в практику охоты и собирательства, но назвать этот набор правил и табу «экономикой» можно едва ли. Это же касается и куда более сложных и изобретательных систем, появившихся в третьем-четвертом тысячелетии до нашей эры, обществ, которые строили города, ирригационные системы и великие пирамиды. Как мы видели, отныне повседневная жизнь человека управлялась не только прошедшими испытание временем традициями, но и доселе неизвестной силой планирования.

Возможно, в истории не было более драматичной эпохи, но необходимо ли привлекать «экономические» идеи для объяснения или понимания переворота, совершенного возникновением плана? Не думаю. К примеру, одним из центральных элементов аппарата экономики всегда были цены и их изменения, но у вытесываемых во времена фараонов глыб не было никакой цены, да и на сами пирамиды вряд ли можно наклеить ценник. Действительно, плановая организация жизни привела ко многим поразительным изменениям. Но она не породила абсолютно новые формы организации производства и распределения, для анализа которых нам могла бы потребоваться экономическая наука.

Что же предшествовало появлению этого способа восприятия жизни и функционирования общества? В той же самой главе мы говорили о том, как средневековые традиции и феодальное планирование уступили место новому общественному порядку, и разъяснить его суть с использованием имевшихся методов было трудно. Спустя определенное время порядок этот нарекут капитализмом, способ организации нашей материальной деятельности – экономикой, а новое объяснение – экономической наукой.