Бастиа не был экономистом первого ряда. Будучи крайне консервативным, он не пользовался большим уважением у консерваторов. Сдается, он занимался в основном борьбой с самонадеянностью своих современников, но за его насмешками и остроумием скрывается очень важный вопрос: имеет ли смысл система как таковая? Существуют ли ситуации, когда сталкиваются частные и общественные интересы? Можно ли доверять бездушному механизму личной заинтересованности, если на каждом шагу ему препятствует куда менее бездушный политический механизм?

Обитатели экономического Элизиума не давали прямого ответа на эти вопросы. Официальная экономика не уделяла достаточного внимания парадоксам шутов от науки. Вместо этого она преспокойно устремлялась вперед, к дальнейшему развитию количественных методов анализа погони за удовольствием; поднятые Бастиа вопросы повисли в воздухе. Что и говорить, инструментов математической психологии не хватало, чтобы разрешить проблему несуществующей железной дороги и тупых топоров. Стэнли Джевонс, наряду с Эджуортом бывший одним из главных сторонников превращения экономики в «науку», признавался: «Стоит речи зайти о политике, как на меня опускается туман».[154] К сожалению, в этом он был не одинок.

Между тем подполье продолжало развиваться. В 1879 году его ряды пополнил невозмутимый и чрезвычайно уверенный в себе бородатый американец. Он заявил, что «политическая экономия… в том виде, в котором она преподносится сегодня, выглядит жалко и безнадежно. Это произошло, поскольку она была унижена и закована в кандалы, ее истины перевраны, ее гармонии проигнорированы, рот зажат, а протест против зла представлен как поощрение несправедливости».[155] Автор еретических строк и тут не успокоился. Он не только обвинял экономику в неспособности найти лежавшее у нее перед глазами решение проблемы бедности, но уверял, что его лекарство позволит оформиться целому новому миру: «Нет слов, способных это описать! Придет Золотой век, чье наступление воспевали в своих стихах поэты и предвещали могучие провидцы!.. Вот она, высшая точка христианства – город Бога со стенами из яшмы и вратами из чистого жемчуга!»[156]

Новоприбывшего звали Генри Джордж.[157] Неудивительно, что он пожаловал в подполье: его ранняя карьера вряд ли могла понравиться строгим хранителям истинных доктрин. Кем только не был он за свою жизнь: путешественником и золотоискателем, моряком и композитором, репортером, государственным служащим и даже лектором. Его образование было неполным: в тринадцать лет Джордж оставил школу и пошел юнгой на 586-тонный корабль «Хинду», направлявшийся в Австралию и Калькутту. Пока его сверстники учили латынь, он успел купить ручную обезьянку и увидеть, как человек срывается с мачты. Джордж стал худощавым, впечатлительным и независимым юношей с сильнейшей страстью к путешествиям. Вернувшись из странствий, он немного поработал в типографии в своей родной Филадельфии, а в девятнадцать лет снова отправился в море, на сей раз в Калифорнию – молодого человека манило золото.

Перед отъездом он нарисовал автопортрет:

И так далее: с оценкой «полная» напротив способности к содержанию себя, «низкая» напротив жадности, с «высокой» самооценкой и «низкой» способностью радоваться. По некоторым показателям прикидка оказалась довольно верной, неясно только, почему осторожность оказалась «высокой»: по приезде в Сан-Франциско в 1858 году он сошел на берег, хотя подписывал годовой контракт, и поехал навстречу Виктории – и золоту. Он нашел золото, но оно оказалось пиритом, и Джордж решил, что его настоящее призвание – море. Вместо этого, впрочем – о «способности к концентрации» тут говорить не приходится, – он стал наборщиком в сан-францисской типографии, затем весовщиком на мельнице и наконец, как говорил сам Джордж, «бродягой». Второе путешествие на золотые прииски было не прибыльнее первого, и в Сан-Франциско он вернулся нищим.

Там он встретил Энни Фокс – и они вместе сбежали. Она – невинная девушка семнадцати лет, он – молодой красавец с пышными усами, как у Буффало Билла,[158] и бородкой клином. Доверившаяся своему избраннику миссис Фокс прихватила с собой внушительных размеров тюк; к вящему сожалению юного путешественника, внутри лежали не фамильные драгоценности, а «Домашняя библиотека поэзии» и другие книги.

Следующие несколько лет они прожили в крайней бедности. Иногда Джорджу перепадала случайная работа в типографии, но крайне редко, да и оплачивалась она скудно. Когда Энни родила второго ребенка, Джордж записал:

Наконец, в возрасте двадцати шести лет он начал писать. Ему удалось получить место в наборном цехе местной «Таймс», и Джордж отправил свою статью наверх, главному редактору Ноа Бруксу. Тот решил, что мальчишка передрал ее у кого-то, но в течение несколько дней в остальных газетах не вышло ничего подобного, и статья была напечатана, а редактор отправился вниз на поиски Джорджа. Он обнаружил худого, невысокого молодого человека, с трудом дотягивающегося до своей наборной кассы. Джордж стал репортером.

Через несколько лет он оставил «Таймс» ради журнала «Пост», принимавшего активное участие в общественной жизни. Темы статей Джорджа стали куда менее рутинными: он писал о китайских кули и договорах между ними, о том, как железные дороги захватывают земли, и о махинациях местных трестов. Он написал длинное письмо жившему во Франции Джону Стюарту Миллю и был удостоен благосклонного ответа. Отвлекаясь от политических баталий, он находил время для расследований в лучших традициях журналистики. Так, усилиями Джорджа «Пост» вытащил на свет историю о капитане и его помощнике, доведших команду корабля «Восход» до того, что двое матросов выпрыгнули за борт, где и нашли свою смерть. Виновные понесли наказание.

Когда издание продали, Джордж заполучил должность инспектора газовых счетчиков, бывшую абсолютной синекурой. Ему вовсе не хотелось вести праздную жизнь; он начал изучать работы великих экономистов, и это по-настоящему увлекало его. По правде сказать, он уже был своего рода местной знаменитостью. Ему требовалось время – чтобы читать, писать и выступать перед рабочими с лекциями, посвященными идеям великого Милля.

Когда Университет Калифорнии стал подыскивать человека на недавно открытую кафедру политической экономии, Джордж казался серьезным претендентом. Было лишь одно препятствие: кандидат должен был прочитать профессорам и студентам лекцию, и Джорджу хватило ума порассуждать о том, что «именем политической экономии постоянно подавляются все попытки рабочего класса увеличить заработную плату».[160] И, словно шок был недостаточно сильным, он добавил: «Для изучения политической экономии вам не понадобятся специальные знания, подробные исследования и дорогостоящие лаборатории. Думайте самостоятельно – и вам не будут нужны ни учебники, ни учителя».

Его академическая карьера закончилась, так и не успев начаться. Другой кандидат оказался более подходящим, и Джордж вернулся к своим занятиям экономикой и журналистике. Он рассказывал: внезапно «посреди белого дня на улице меня поразила мысль, видение, зов – величайте как хотите… Именно это подвигло меня к написанию «Прогресса и бедности», это держало меня на плаву, когда я был готов сдаться. Поздно ночью, когда, сидя в одиночестве, я закончил последнюю страницу, я упал на колени и рыдал как дитя».[161]