— Меня это нисколько не затруднит, — расцвел баронет. — Позвольте помочь вам спуститься вниз.

— Ну что ж, сэр Сэмюель, если таково желание леди. — Скрестив руки на груди, Генри мрачно взирал, как Диана покидает его коляску. — Сожалею, мисс Мерриуэзер, но сегодня мы вряд ли встретимся с вами на музыкальном вечере у Винтропов, как собирались. Благодарю вас за любезное напоминание о том, что у меня много друзей, с которыми мне действительно необходимо встретиться. Всего доброго. — Прикоснувшись пальцами к краю цилиндра, Генри взял в обе руки вожжи и погнал лошадей вперед. Коляска быстро помчалась прочь.

На обратном пути домой Диана с удовольствием опиралась на предложенную сэром Сэмюелем руку. День выдался для нее волнующим, то, что сегодня произошло, вывело ее из душевного равновесия. Шагавший рядом с нею невозмутимый и спокойный сэр Сэмюель действовал на нее благотворно, и уже на подходе к дому к Диане вернулось свойственное ей ровное настроение вместе с самообладанием.

— Вы собираетесь быть сегодня на музыкальном вечере у Винтропов? — спросила она. — По слухам, синьора Болла обещала там петь. Ее голос не так хорош, как у мисс Диксон, но она очень талантлива.

— Я получил приглашение, но пока еще не решил. Откровенно говоря, я не жалую оперу. Хотя очень приятно послушать музыку, но история любви неверных, ревнивых любовников внушает мне неприязнь.

Диана споткнулась, пораженная резким и неожиданным осуждением, пусть и невольным, ее родителей.

Сэр Сэмюель поддержал ее под руку:

— Осторожнее, моя дорогая.

Диана открыла уже рот, чтобы возразить ему, объяснить, что он не прав. Но тут ее глаза встретились с его спокойными карими глазами, и она поняла: сэр Сэмюель не имел в виду ее родителей, он нисколько не хотел ее обидеть, напротив, он заботился о ней, о ее спокойствии. Он не намекал на прошлое ее родителей, а лишь откровенно выказывал свою неприязнь к операм с таким сюжетом.

— Я оступилась. Да, я во многом согласна с вами, но какой бы плохой ни была бы опера, вместе ее слушать намного приятнее, не правда ли?

«А Генри пусть катится ко всем чертям», — не без злорадства подумала Диана. Где он проведет этот вечер, ей совершенно безразлично. Ей хорошо и без него. Она взглянула на сэра Сэмюеля, стараясь не слишком наклонять голову вперед. В отличие от Генри сэр Сэмюель ростом был не очень высок. Все равно, главное не рост, а внутренние достоинства.

— Итак, мистер Сэмюель, я надеюсь, мы с вами продолжим этот интересный разговор о музыке и опере?

— О, я буду только рад. Надеюсь, я не огорчил вас своими суждениями, дорогая?

Как было приятно и удобно смотреть в его добрые глаза. Точно таким же — приятным и удобным — должен был стать их брак. Нет, этот брак ее не разочарует, не принесет ей огорчений, но почему-то это не очень радовало Диану.

«Бога ради прости меня, может, я стала слишком мнительной, но мне кажется, тебе следует знать последние новости. Недавно наша дочь познакомилась с мистером Уэстоном, старшим сыном виконта Уэстона. Это очень дерзкий и нахальный молодой человек. Думаю, его увлечение Дианой вызвано желанием обзавестись собственным конезаводом. Если наша дочь тебе дорога, то найди этого молодого человека и выясни его подлинные намерения…»

Из письма леди Липнет Мерриуэзер ее мужу Томасу.

Томас Мерриуэзер поерзал на своем кресле. Нет, с креслом все было в порядке, как и с убранством гостиной «Таттерсоллза». На его обстановку одобрительно, а иногда даже завистливо поглядывали его клиенты, как лондонские аристократы, так и те, кто не мог похвастаться знатным происхождением. Однако самому Томасу нарочитая роскошь — разрисованные потолки и картины на стенах — совсем не нравилась, явно не хватало уюта. Впрочем, тут не было ничего удивительного: кому может понравиться, если твой дом превращается в контору.

На смену удивлению пришла растерянность: поездка в Лондон — а до него из Ньюмаркета было шестьдесят миль — с возрастом становилась все менее и менее привлекательной. Кроме того, третий понедельник подряд продолжалась активная торговля лошадьми, многие сделки еще не завершились, что мешало намерению Томаса съездить в Лондон и поговорить с тем нахальным типом.

Впрочем, размять кости — это еще куда ни шло, но провести несколько дней в Лондоне — от этой мысли настроение Томаса сразу испортилось. Уже наступил сезон спаривания, приближались скачки, надо было тренировать лошадей, кобыла маркиза Честона вот-вот собиралась ожеребиться — как говорится, забот полон рот. Хотя Бэр был способен заменить его на время, немногое могло заставить Томаса отправиться в Лондон.

Он постучал пальцами по сложенному письму в кармане. Письмо жены привело его в сильное недоумение. Хотя это было еще мягко сказано. Поддавшись искушению, он опять достал письмо и понюхал бумагу. От нее исходил еле уловимый запах лаванды. Знакомый аромат, от которого у него защемило сердце. Но боль была скорее приятной, она служила напоминанием о Линнет.

Ради своих детей Томас был готов на все, что он уже доказал на деле. Он ушел из семьи ради дочери, чтобы она могла вести жизнь, достойную знатной аристократки, и за ней могли бы ухаживать старшие сыновья виконтов. Томас не знал, догадывается ли Диана о подлинных причинах, побудивших его оставить ее, Алекса и Линнет в покое. Он ни в чем не винил дочь, считая виноватым во всем только себя одного.

Он помнил прошлое, как плохое, так и хорошее, причем хорошее помнилось намного лучше, четче, яснее. Рождение детей, любовь к жене, но вся радость от этих воспоминаний смазывалась воспоминанием о том самом дне. Как бы ни старался, он не мог забыть то, что случилось тогда. Мельчайшие подробности, ужасные детали на всю жизнь врезались в его память.

Линнет, забрав детей, ушла к родителям. Через несколько минут после их отъезда он понял, что сходит с ума. Выручило виски, он пил его до тех пор, пока острая пронзительная боль не притупилась. Он пил его вечером и на следующий день, и потом. Дела конюшни взял в свои руки Бэр, домашнее хозяйство — дворецкий Ингем. Оба настолько успешно справлялись со своими обязанностями, что отупевший от боли и виски Томас полностью ушел в себя.

Однако через три месяца терпение у его помощников лопнуло. Бэру и Ингему надоело все время видеть пьяного хозяина, постепенно терявшего человеческий облик. Отказавшись дать Томасу ключи от винного погреба, они решительно заявили хозяину, что больше он не получит ни капли виски или вина. Томас выругался, послав их обоих куда подальше, но слуги твердо стояли на своем. Взбешенный, Томас помчался в публичный дом в Ньюмаркете.

Приехав туда, он был вне себя от злости. Злоба буквально душила его. Он ненавидел всех вместе и каждого в отдельности — Бэра, Ингема, Пекфорда, герцога и герцогиню и даже Линнет. С каждым глотком его злость все увеличивалась и увеличивалась, а вместе с ней в нем росло ощущение, что теперь ему все позволено. Его обманули, его выставили на посмешище, его держат за дурака…

Трактир постепенно пустел, наступал рассвет. Несмотря на все выпитое, Томасу не хотелось спать. Пробуждение для него означало пробуждение сознания, которое он как раз пытался утопить в вине. Так мучительно было просыпаться одному в пустой постели и в пустом доме. Он махнул рукой Марджори, одной из служанок, делая знак подать еще вина.

Уолт Крофтер был хорошим жокеем, но его безрассудная смелость сыграла с ним злую шутку. Его жена Марджори осталась вдовой и почти без средств к существованию. Но будучи симпатичной и не лишенной практичности, Марджори не растерялась и сумела устроить свою жизнь. Каждый раз, когда в трактире появлялся Томас, она улыбалась ему. Однако сейчас на ее лице не было видно прежней улыбки.

— Сэр, неужели вы хотите напиться до чертиков?

— Это вас не касается, мисс Крофтер.

— Пожалуйста, называйте меня, как всегда, Марджори. Мисс Крофтер — так прежде все звали мою свекровь.