– Продай-продай! Как что хорошее, так сразу продай! Вот народ! – Никита возмутился по-настоящему. – Нет, как это можно: продай! Вы что опять говорите? Вы откуда приехали? Будто все на свете продать можно!

– Можно! – Шаповалов, отщелкнув папиросу, отошел в сторону.

Скорей, скорей, в родное гнездо летел крутолобый белый. Почему ему не хотелось полей, тополей, ветра и облаков? Перед ним лежал целый мир – голубь в порхающем полете сужал его по спирали к точке отсчета – родной голубятне, откуда он впервые стартовал в небо.

– Хрен знает, что оно за чувство, – рассуждал неспешно Семеновский дед. – Я в империалистическую полмира прошагал на Запад – сапоги казались по сто пудов. А на обратном пути одна нога бежала вперед другой. Как только родной сарай углядел – так и рухнул.

– Ага! – Митька произнес торжествующе, чтобы слышала Зойка. Она снимала во дворе с веревок белье. – А вот узкоглазый на голубя говорит: «Продай». Как будто это вещь. У голубя, между прочим, тоже сердце. А в нем чувство родины.

– Это кто узкоглазый? – угрожающе подбоченилась Зойка.

– Тот офицер, что вчера подвалил на танцах.

– Ничего он не узкоглазый!

– Узкоглазый! И по овалу лица монголоид, как этот… как Маугли!

– Ну, на других человек не похож, так сразу кликуха! А на кого у нас походить не стыдно? На тебя, Митька? Так у тебя лицо не по овалу, а по квадрату рисуется!

Митька, сунув в рот пальцы, пронзительно свистнул:

– Зойка втюрилась!

Зойка взвилась, замахнулась на него полотенцем. За спиной ее простыни взметнулись белыми флагами.

– Это как же вдруг такое случилось? – Никита возник в проеме дверей на свист.

– Не вдруг, а вчера, – Митька увертывался от полотенца, все пытаясь говорить погромче. – В узкоглазого втюрилась!

– В кого? – Никита подыграл Митьке.

– В узкоглазого, который у тебя голубя торговал!

– В кого? – переспросил Никита серьезно. – Во вчерашнего? Да чтобы я про этого спекулянта…

Никита осекся: от калитки к ним размашисто вышагивал Шаповалов с хозяйственной сумкой. Приблизившись, он козырнул и произнес незло:

– Здравствуйте, комсомол!

При свете дня стало заметно, что глаза у него синие – по контрасту со смуглой кожей. Ругаться на такую редкость было неловко. Мать, выглянув, пригласила Шаповалова в дом. Тот будто затем и пришел: в сумке его обнаружилась колбаса и коньяк.

Гостинцы смутили. Шаповалов достал из кармана перочинный нож и принялся толсто кромсать колбасу. Мать засуетилась, поставила рюмки, потом сама ушла, сославшись на голодных кур, но от волнения прихватила ведро помоев.

– Присаживайтесь. – Шаповалов широким жестом пригласил к столу.

– А мы не употребляем, – сразу за всех ответил Никита.

– Ну, ребята, тогда вы не мужики!

– Что за выражения у вас. – Никиту наконец прорвало вчерашнее. – То голуби были не голуби, теперь не мужики?!

– Николаевские? Конечно, голуби. Я так пошутил. Я веселый человек, – Шаповалов расхохотался по-настоящему, хотя другие не смогли улыбнуться.

Он ловко разлил по рюмкам коньяк – себе до краев, Никите с Митькой – до половины, в Зойкину рюмку только чуть капнул. Вкус коньяка оказался жгучий, терпкий, схожий – как если раздавить перчинку на языке. Зойка задышала немо, приоткрыв рот. Шаповалов сказал, что прибыл он с Дальнего Востока, почти с китайской границы. Там на советской территории проживает много китайцев, а в лесах живут тигры и произрастают диковинные цветы.

– Вы видели тигра? – спросила Зойка.

– Только на картинке, – Шаповалов опять засмеялся и уточнил, что тигра нарисовал его знакомый художник. Китайцы рисуют на шелке, такие картины удобно перевозить в чемодане – вот он как раз и привез с собой несколько китайских картин.

Раззадоренный коньяком Митька тут же захотел посмотреть. Шаповалов сказал, что завтра же отведет его в гарнизон, где в чемодане хранятся работы китайцев. За столом он подобрел, породнел, стал казаться даже ближе по возрасту.

– Я вообще сам по делу пришел, не просто так, – он изучающе посмотрел на Никиту.

– Ну, – Никита немного напрягся.

– На Дальнем Востоке у меня голуби жили, турманы… Конечно, я их с собой не привез…

Никита нахмурился.

– Да мне только посмотреть. Скучаю я сильно. Во сне чудится, веришь, как они взлетают, хлопая крыльями.

– Пожалуйста, можно прямо сейчас. Только, Зойка… ты не ходи с нами. Захмелела, еще оступишься…

Зойка, не слыша, глядела влажными угольными глазами, как Шаповалов поправлял на себе ремни, подтягивал гимнастерку, будто отправляясь на боевое задание.

Выше, выше, к снежным облакам, взлетал крутолобый белый. Порхая, подныривал и тут же взмывал выше, выше – ясный образ самого Бога…

– Птица мира, – сказал Шаповалов. – А какие крендебобели пишет. Каллиграфия! Да-а, голубок занятный!

– Он не голубь, – от коньяка Никита начинал раскисать. – Он такой человек крылатый.

– Ты, верно, поэт, – сказал Шаповалов. – А сестричка твоя – девица в самом соку.

– Она вам не девица, – сказал Митька. – Она такой человек.

– Нет, красивая, – поправился Шаповалов. – Цвет лица, главное, здоровый.

– Вот-вот, я и говорю, – подхватил Митька. – Этому лицу только пастель в тон попадет. Да и то не всякая. Вот денег накоплю – съезжу в город…

– Это что, диалект у вас местный? – Шаповалов спросил, чего-то действительно не понимая.

– Какой еще диалект?

– Ну, ты говоришь «пастэль».

– «Пастэль». А как еще-то сказать?

– А как в СССР везде говорят.

– А как говорят-то?

– Ну как, «постель» говорят, так это мягко.

– Чего-о? – Митька залился краской. – Чего ты сказал?

– Я «постель» сказал, просто тебя поправил!

– Ты меня поправил? Ты, гад, знаешь, что такое пастель?

– Нет, не знаю. А что это? – Шаповалов действительно растерялся.

– Пастель – это мелки такие, – Никита успокоился прежде. – Техника рисования.

– Ну-у, ребята, выражаться нужно яснее. – Шаповалов примирительно засмеялся. – Я хотел уже морду бить. Думаю, такая девушка, – и на тебе! Плохо, Митька, я про тебя решил. Прости невежду!

Митька молчал, Никита тоже.

– Ладно, – Шаповалов тронул за рукав Митьку. – Ну прости, я человек деревенский. Завтра зайдешь – китайцев на шелке покажу. Может, это тоже пастель. Или неинтересно?

– Почему? Интересно. – Митька освободил руку, чуть шевельнув плечом.

Шаповалов спустился с голубятни один. Никита кормил крутолобого с рук, будто перед ним извиняясь. Потом выпустил голубя на насест:

– Митька, слышь, а как же он собирался турмана за николаевского предложить?

– Натурально, в обмен.

– Так если его турманы на Дальнем Востоке?

Митька задумался.

– Пошутил, наверное. Человек он такой веселый.

– Не офицер этот ваш Шаповалов, – заключил семеновский дед. Он с утра распространял вокруг себя слова, обращаясь ни к кому конкретно. – Офицер никогда не врет. Шаповалов, верно, прикидывается. Переодетые самозванцы на таких именно мелочах горят. Для офицера слово нарушить – преступлению равно.

– Ой, дед! – не выдержала мать Никиты. Она чистила во дворе картошку. – Ты же только царских генералов видал, и понятия у тебя самодержавные. Мир Вторую войну пережил, конечно, переиначилось все. Нет, смешно: кто, кроме офицера, с коньяком к девке придет?

– Чтобы офицер коньяк колбасой закусывал – этого я и представить себе не мог.

– А чем еще его закусить?

– Чем-чем, лимоном! Не селедкой же! Митька вернется – тогда точно прознаем, что за орел залетел в твою голубятню.

– Митька? А Митька-то что?

– Я Митьку к Шаповалову с утра на разведку отправил: якобы шелковых китайцев глядеть. А сам наказал насчет голубей разнюхать, есть ли у него турманы. Кто знает, может, он на Дальнем Востоке своих голубей зажарил и съел?

– Злой ты, дед! До сих пор из тебя солдафонство прет. Шаповалов к Зойке моей приходил. Мужчина интеллигентный, с коньяком. Понравилась ему девушка, а остальное – повод только, пустое. Станет ли серьезный человек голубей гонять?