Со стороны могло показаться, что они переругиваются с матерью, однако это был разговор обычный:

– Третьего дня, – мать перекатывала огурцы в тазу, – я младшего Стасюка на нашей черешне поймала. Хотела выдрать – так он с дерева прямо по грядкам тикал! Фашист этот Стасюк. Пацан, а уже фашист!

– Я много лет сторожем на заводе служил, – отвечал дед. – Всякого перевидал ворья. Но вот фашиста на своей территории еще ни одного не встретил!

– А кто он тогда, Стасюк? Кабачки все мне вытоптал – конечно, фашист! И семья его на базаре торгует.

– Ну и торгует! Петрушка у них своя. Другое дело, что черешня не уродила.

Зойка встряла, возвращаясь с ведром воды:

– Ты бы сама черешней поторговала. Литров пять – и мне на платье отрез, – она застыла с ведром, скособочась, изображая себя несчастной.

Дед сказал необычно степенно:

– Красота должна изнутри переть!

– Это чтобы фигуры прирастало? – уточнила мать.

– Тьфу! – Дед распахнул глаза, прошив виски белыми нитями. – Я про душу рассказываю!

– А у нас души нет, – отчеканила Зойка.

– Как нет?

– А потому что и Бога у нас нет! У нас на небе только голуби, ну… еще и летчики, может быть.

– Бога, говоришь, нет… Стыдно, товарищи! Тогда человека и прощать некому. Товарищ у нас прощать не умеет. Выходит, и любить человек не умеет вовсе.

Недослушав, мать унесла таз с огурцами в дом.

Тихий вечер разрезал гул самолета – за заводом, через поля, находился аэродром, где базировалась военная авиация.

Голуби от гула крылатого собрата встрепенулись на хлопающем звуке – в немом кадре небесной хроники: гул самолета заглушал целый мир.

Скорей, скорей, в родное гнездо летел крутолобый белый. Выше крыш, выше тополей – ниже только облаков. Ему да еще летчикам был доступен с воздуха городок: накроенные лоскуты полей в зелено-солнечной гамме, желтая пыльная змея дороги, рядки кубиков ближнего гарнизона. И все же он по птичьему своему нраву оставался в небе главнее.

– Ты его тренируешь! – говорил Митька Никите.

– Как это тренирую?

– А на короткие дистанции: сперва, небось, от клуба пускал, потом дальше, с полей.

– Ты еще голубиной крови не знаешь. Он и за тысячу километров вернется домой. Вот левый глаз я свой тренирую. Я читал: надо на солнце смотреть.

– Зачем?

– А так зрение исправить можно: у меня на левый ноль-девять. А с ноль-девять в летчики не возьмут.

Мужских профессий в городке знали в основном две: летчики-офицеры и просто рабочие завода.

– А-а, – сочувственно произнес Митька. – Мне-то проще: художнику небольшая близорукость даже на пользу. Когда, конечно, важен цвет, а не линия.

– Зойка хочет замуж только за офицера, – тихо сказал Никита.

– Что мне Зойка?

– Ну да вообще…

– Тон лица у нее теплый, – через паузу ответил Митька. – Хорошо бы ее нарисовать пастелью.

– Загорела: только и знает, что в речке сидеть.

– Пастель нужна хорошего качества, лучше голландская, я такую в городе видел. Денег, вот, подкоплю – съезжу.

– А мать не даст?

– На это не даст. Хотя она удивилась, конечно, когда я на Пасху яйца расписал и продал. Зато кисти купил. А она ругалась.

Про деньги говорить было им неудобно. Считалось как-то, что на необходимое денег хватало, а лишнее – оно лишним и было.

– Вот откуда только Стасюк деньги берет? – выдал Митька тайные мысли. – У него всегда есть в заначке.

– А то непонятно! Кто на рынке за прилавком стоит? И творогом торговал на весенних каникулах. Всю неделю!

– От творога зубы крепкие – я думаю, это правда. Сколько Стасюку по зубам давали, а ведь зубы у него пока на месте!

– Это пока. Он моих кулаков не пробовал. – Никита закатал рукава рубашки, обнажив круглые бицепсы. – Помнишь, как я на речке хулиганов отделал?

– Ну да, которые ко мне приставали, – уточнил Митька.

– Ты же художник, тебе руки надо беречь, – Никита оправдал беззащитность друга.

– Стасюк тебя боится. – Митька сморщил рыжий от веснушек нос. – Нет, серьезно. На год старше, а ведь боится, спорим?

– Да что мне спорить? Что мне с ним делить? У него деньги – у меня голуби.

– Голуби, вообще, к счастью, – заключил Митька.

Счастье проклевывалось ростками вечером на танцплощадке. Пятачок перед клубом освещало несколько фонарей. Яблони, сплетаясь кронами, отрезали пространство пятачка от прочего мира. Вернее, случалось там только предощущение счастья, его возможность, которая именно могла склеиться на танцах. Девчонки приходили с завитыми волосами, неровными мазками губной помады, в шелковых платьях, сшитых по одной модели. Парни – в светлых рубашках, которые сырыми вечерами облепляло комарье. Люди выглядели необычно опрятно, избегали грубых словечек.

Захаживали на танцы также военные летчики. Эти являлись в форме, подчеркивая свою кастовую принадлежность. Считалось, что очень выгодно выйти замуж за офицера. Сознавая свое превосходство, те держались немного надменно, но приходилось же им на ком-то жениться!.. «Офицер, офицер, хромовы сапожки, подари один ремень мне на босоножки!» – частушка заключала в себе и восхищение амуницией, и одновременно иронию. На всех девчонок офицеров никак не хватало, но и отчаиваться не стоило: впереди было еще много лет на поиски своего счастья.

Младший Стасюк пришел на танцы в остроносых штиблетах, которые приобрел у заезжих поляков. Ребята смеялись от души, не от зависти вовсе: стиляги в поселке были в диковинку. Внимание девчонок занимал офицер, прежде в городке неизвестный, только что прибывший на службу. Был он сильно загорелый даже для лета, очевидно, от природы смуглый, с немного раскосыми восточными глазами. Он стоял в стороне, приглядываясь. Было понятно, что он просто знакомился с местными нравами и не торопился выбирать подругу.

Стасюк обиделся на девчонок:

– Странная у вас логика. Надел штиблеты, выходит, и человек плохой? Стыдно, товарищи! – возмущался он громко, пытаясь создать вокруг себя скандал.

Офицер по-прежнему спокойно курил в сторонке, изредка стреляя глазами на девчонок. Зойке так казалось, что он поглядывает в ее сторону – хотя она стояла с Никитой, а откуда же офицеру знать, что это ее брат?.. Нет, он явно на нее смотрел. Она смутилась, зарделась, напряженно подтянула спинку… Офицер докурил, придавил окурок носком сапога и направился к ней. Она вспыхнула, потянулась навстречу неизвестному счастью – офицер, приблизившись, тронул за рукав Никиту:

– Так это у тебя голуби?

Никита немного растерялся, догадавшись о сестриной неловкости:

– Ну, предположим…

– А что у тебя за голуби? – офицер казался грубоват.

– Обыкновенные.

– Голуби не бывают обыкновенные, – сказал офицер с расстановкой.

– Ну, николаевские у меня голуби.

– А турманов нет?

– Турманов нет!

– Куришь? – офицер протянул Никите пачку папирос.

– Нет, я не курю.

– Напрасно, – интерес офицера будто совсем угас. – Николаевские вообще – не голуби.

– А кто же это? – Никита хохотнул, наконец справившись с растерянностью.

– Да не голуби просто! Вот мои турманы – мастера летать. Кувыркаются, ты бы видел, ой! И через голову эдак, и через крыло… Что твои акробаты. И пестрые есть, и палевые, и черные…

– Можно посмотреть? – ожил Никита.

Офицер дунул в папироску и протянул руку Никите:

– Шаповалов.

– Сухарчук. Никита. Так можно посмотреть?

Офицер вторично дунул в папиросу:

– Махнемся не глядя. Моего турмана на твоего николаевского.

– Как это не глядя? Вы что говорите? Будто не голубятник. Нет, вы же сами говорите: николаевские – не голуби.

– А кто же это? – Шаповалов хмыкнул. – Ладно, это был пробный камень. Ты парень оказался со смыком. Рассказывают, белый у тебя – голубок интересный.

– Голубок! Интересный! Только если б это голубок был! А то… ну… как человек крылатый!

– Продай! – сказал Шаповалов.