Дрему ее прогнала резкая дробь в дверь. Выглянув прежде в окно, отец подозвал Анютку:

– Приятель к тебе. Видать, не дошел до дому.

Анютка выскользнула в прихожую, где по силуэту угадывался Жора: единственная керосинка оставалась на кухне.

– Ты что? Ты что? – Анютка схватила Жору за рукав, чтобы не потерять в темноте.

– Что-что? Был бы свет: достаточно на рожу мою взглянуть. Мать решила: подрался. Говорит, шляешься, где попало. Решила всыпать еще… Насилу ноги унес!

– Да что случилось?

– Нос разнесло, что свеклу. Можно заночевать у вас? Куда теперь с таким носом.

– Можно, наверно. Я у отца спрошу. Только… там квартирант.

– А то я испугался!.. Помянул к ночи черта, вот и принесло гостя!

– Нет, ты что! Он, наверно, пошутил просто. – Анютка нашла в темноте Жорино ухо и зашептала: – Я думаю, это тебе наказание такое вышло.

– За что?

– За то, что ты Бога сжег!

Жора расхохотался:

– Какая идея! За грехи по носу метить! Кому охота со свеклой гулять?

– Тише, тише, – шикнула Анютка. – Он, верно, уже воскрес.

– Ну, тогда подождем чуда! – продолжал хохотать Жора.

– Оладьи на ужин – разве не чу…

В прихожей явился свет – ярким квадратом открытой двери. Сразу протянул по ногам ветер холодным потоком от входной на кухню. В квадрате света обозначился силуэт квартиранта с отраженным бликом на лысине.

Жора смело шагнул на свет:

– Сейчас не та власть, чтобы чужое здоровье калечить.

Квартирант в свою очередь засмеялся:

– Наедаться тоже нездорово под вечер, однако предлагаю своей стряпни.

Жора пробурчал под нос:

– Ведь даже не извинился! – Но к столу прошел.

Гора оладий темнела на столе, напоминая массу голого тела.

Квартирант разложил оладьи по тарелкам. Брать их руками поначалу было боязно, как именно касаться чужого тела. Анютка надкусила. Во рту тесто расползлось клейкой кислой массой. Кривые физиономии явили также все сотрапезники, включая самого квартиранта, который без стеснения плюнул:

– Сахару! Я же сахару сыпануть забыл! – Он рассмеялся на кашле, ничуть не расстроившись. – Дважды опростоволосился за день!

Отец молча отправил оладьи в помойное ведро.

Голод как-то сам по себе утих, перебитый кислятиной. Прогоревшие в печи дрова успели отдать тепло, и в щели снова начал исподтишка затекать ветер. Дети жались друг к дружке, прихлебывая пустой чай. Квартирант, махом осушив свою кружку, принялся расхаживать из угла в угол.

– С полгода занимался на сон грядущий гимнастикой, – пояснил он, приметив недоумение. – Разомнешься, бывало, так, что согреешься даже в самые сильные морозы, когда камера выстыла вся, и спишь после этого куда легче…

Отец закашлял в кулак.

– Я по политической сидел, – поспешил уточнить квартирант. – Так вот, я в камере себе урок назначал: пятьдесят земных поклонов.

Он тут же принялся кланяться – размеренно, без единого сбоя, как заводной клоун.

– Вы, однако, человек набожный? – осторожно предположил отец.

Квартирант не ответил, занятый отбиванием поклонов. Анютка радовалась, что, по счастью, он кланяется к иконе задом. Верней, теперь к тому месту, где висела икона.

– Надзиратель тоже диву давался, – квартирант выдал запоздалый ответ. – Откуда вдруг такая набожность в человеке, который ни разу не посетил предварилкинской церкви! А-ну! – Он потянул Жору за руку, приобняв, заставил отбить поклон.

– Не надо, зачем это? – упирался Жора.

– Гимнастический прием! Пятьдесят раз – и себя помнить не будешь!

– Да не хочу я! Зачем?

«Затем, что мы Богу не кланялись», – объяснила про себя Анютка:

– Давай, Жора! Так надо, ну!

– Не надо! Оставьте меня! Оставьте! – Жора рванулся – так, что треснул рукав. Последние нотки голоса задрожали жалобно, готовые сорваться в плач.

Квартирант неожиданно отпустил Жору. Он почесал лысину, пускавшую блики в тусклом свете керосиновой лампы… Потом прошелся по всем карманам…

– Ну вот, дети… – Квартирант ловко вспрыгнул на табуретку, что-то приладил к потолку, как бы готовясь повеситься. – Не доставил вам дедушка радости, так хоть чудо покажет.

Жора хмыкнул нарочито громко.

Квартирант еще раз вздел руки под потолок, что-то щелкнуло в воздухе – полился свет, свет, слепящий глаза, медово-желтый, от которого начало резать веки…

– Это что?! – в ослеплении кричали дети.

– Это что?! – в ослеплении кричал отец.

Квартирант хохотал, хлопая ладонями по ляжкам:

– Это лампочка, товарищи! Лампочка!

– Это чудо! – продолжала кричать Анютка.

– Это лампочка? – успокоившись, с любопытством переспросил Жора.

Квартирант слез с табуретки, показавшись сразу невеликого роста:

– Только аккуратнее с электричеством, – он прошелся пальцами по пуговицам жилета. – Тут по-соседству совхоз сгорел. Говорят, по небрежности.

Анютка вытаращила глаза, чуть не распоров по краям веки. Восторг зримо переполнил ее, и вот когда в груди ее не осталось пустого места, она выплеснула наружу радостно:

– Товарищ, вы… Бог?!

Соседей Иван Кухта всегда чурался. Хотя прошло уже тридцать с гаком лет, как он вернулся из лагерей. Говорили, что «вин бандит, видать, шось вкрав», вот и сидел пять лет сразу после войны. У нас зазря не сажают.

Работал Иван на заводе, а по вечерам и в выходные любил копаться в огороде, где у него росло все, что только может родить земля. Лицо у Ивана было землистое, изрезанное глубокими морщинами, как пересохшая на солнце земля, а в ладони навечно въелся жирный чернозем, протравив, как на гравюре, линии судьбы. Ходил он круглый год в единственном пиджачке и стоптанных ботинках, говорили еще, что он ночами кричит. Дети его и рассказывали, еще когда в школе учились, что «батько вчора знову крычав, да так, шо кит на двир втик». Страшно и невнятно кричал, по первости соседи еще милицию вызывали, а потом стерпелись. С зоны вернулся – так хай лучше кричит, чем кого ножом пырнет ненароком. Бандит – он и есть бандит. Хотя хозяин был хороший и детей сызмальства к земле приучил, они все у него делать умели.

Кричал Иван во сне, это правда. А так, чтобы днем в сознательном возрасте на кого кричать – так того никто никогда не слышал, да и жизнь сама его помалкивать научила. Как родился в Староконстантинове в двадцать втором, конечно, голос сразу же подал, только кричи – не кричи, а батько все равно целый день на заводе, мамка по хозяйству, а у старших сестер свои заботы. Хлеб в тряпочку завернут – на, соси, только сиди-помалкивай. Так и рос, у пяти сестер под ногами болтаясь.

А потом однажды пришел Царь Голод. И когда Голод приходит, то все остальное прекращает существовать. Он поселяется внутри и тянет, и зудит в животе. И только и думаешь, как бы заставить его замолкнуть. И сил не то что кричать, а шептать почти не остается. Вот, говорили, что царя нет, большевики уже давненько его свергли, когда Ваньки еще на свете не было. Но царь лукавый, он голодом обернулся и внутрь залез. Батько на заводе работал литейщиком, ему пайки давали на иждивенцев, скудные, но все же… Соседи-то от голода каждый день помирали, семья Петренко вся вымерла за неделю вместе с пятью детьми, с которыми Ванька во дворе играл. Он знал, что человек от голода сперва пухнет, будто лопнет вот-вот, а потом в одночасье вдруг пожелтеет и схлынет с лица, глаза провалятся – значит, сейчас помрет. Телега ездила по городу, покойников собирала, потом их едва прикапывали в яме за городом. Поначалу собаки эту яму по ночам подрывали и бесились от человечины, а вскоре и собак не стало, всех съели. А было еще, что одноклассника Витьку Пунько родной дядька сварил и съел. Дядьку потом за городом расстреляли…