И тогда, на поминках, странное было ощущение, что мы потеряли что-то гораздо большее, чем просто старого человека.

Пролитый утром чай застыл на клеенке подобием географической карты, навевая школьное впечатление огромности мира. Реальный мир скукожился в габаритах квартирки, теснота которой оставляла единственный выход: вниз, с десятого этажа… В мыслях это было легко: дернуть раму, подставив стул, влезть на подоконник, а там… Голый асфальт, растекшийся внизу, казался казенным и неуютным даже для смерти. Но как еще, как? Если бы найти легкий способ уйти из жизни, чтобы только не калечить тело. Без боли, без крови и предсмертных судорог, когда тело станет непременно сопротивляться тому, что он задумал совершить над ним.

Матвей Журба конспектировал свои мысли по учительской привычке. Математика получалась простая: ему сорок семь лет, жена, трое детей… Эти малые, в сущности, величины раздувались до огромных размеров, цифры отказывались подчиняться логике, они открыто предавали. Тогда приходили слова, с которыми он до сих пор бывал не в ладу. Прежде цифры были бесстрастны, а слова норовили больнее ужалить. Теперь он пытался ухватиться именно за слова, одеть их плотью яркое нежелание жить, произраставшее из нелюбви:

«Сколько же я претерпел унижений!.. Дети, неустроенность с жильем, материальный недостаток, ее недовольство всем и вся, да еще самое страшное: постоянные оскорбления. Ну и, конечно, у меня головные боли, сердце, желудок… Почему терпел? Боялся бросить детей, боялся третий раз жениться. Несмотря на все унижения, был верен жене. Тешил себя только тем, что вот вырастут дети и я все равно ее оставлю. Старость доживать с ней невозможно будет. Лена втайне от мамы успокаивала меня. Потом подросла Катенька, подойдет и тихонько на ухо: «Папочка, успокойся, папочка…» Года четыре назад жена забеременела. Катенька была маленькая, но я согласился на рождение еще одного ребенка, несмотря на упреки: в сорок лет рожать стыдно и т. д. Не я виноват, что ребенок не родился, случился выкидыш. Конечно, мы все переживали. Но вот тут-то и началось. Предела надругательства надо мной уже не существовало: почему я допустил такое? Она хамила в открытую…»

Матвей прервался, осознав, что просто изливает на бумагу свою обиду вместо анализа ситуации, хотя анализировать в сущности было нечего: не состоялась жизнь. Не состоялась! Но почему? Ведь он старался жить по совести, простодушно. Даже тогда, когда разводился с первой своей женой, которая оказалась законченной пьянчужкой, невзирая на ранний возраст, и все его романтические порывы по спасению молодой заблудшей души пустили пузыри. Он ничего не мог поделать с женой, которая, набравшись сразу после рабочей смены, валялась в подъезде, не в силах доползти до квартиры. Ушел, оставив ей эту неразменную квартирку в бараке, судиться из-за которой было откровенно стыдно. Потом мыкался по общагам, встретил Марину, опять женился. Может быть, он слишком наивно принимал обстоятельства жизни: нравится женщина – женись?..

Марина была девушка видная, ладная. Однако дело повернула так, что он сразу ощутил себя ущербным: ты разведенный! И детей рожала как будто ему назло. Он ощутил это, принимая у ворот роддома своего первенца Федьку: на, воспитывай! Потом родилась Лена, потом Катенька… И он старался, тянул детей на закорках в садик, провожал в школу, помогал делать уроки. Да и как могло быть иначе? Теперь у Федьки своя отдельная жизнь, и слава богу. Ленка скоро окончит школу, остается Катенька…

Не в силах созерцать в окне спокойствие вечера, таившее обман, Матвей еще записал в дневник, что несчастье всех живых тварей в том, что они не могут самовольно прервать трепыхание жизни, а насильственное умерщвление всегда болезненно.

Последнее время, наблюдая в школьном дворе разномастных котят, которые лезли из всех щелей в преддверии лета, Журба не переставал удивляться, кто же так искусно раскрасил их, каждого в своей манере, прочертив полоски и ляпнув пятнышки. Зачем? Будто из чистой забавы. Но ведь природа слишком рациональна. Матвей уверился в этом, когда Марина после выкидыша потеряла несколько зубов, отчего ввалились некогда ядреные щеки, да и сама она увяла, сделавшись будто ниже ростом.

Она должна была вот-вот вернуться с работы, не преминув попрекнуть, что-де вкалывает от зари до зари, в то время как он отмотал свою педнагрузку и – гуляй… Ленка увела Катеньку в парикмахерскую, и внутри короткой паузы одиночества Матвей ощутил невозможность столкновения с женой в отсутствие детей, когда он останется беззащитен перед ее ядовитым жалом.

Сунув дневник в свой учительский портфель, где ему и было самое место среди прочих бумаг, Матвей вышел на улицу и без всякой цели побрел вперед. Прогретый за день асфальт обещал скорое лето, но это уже никак его не касалось, он давно не обращал на погоду внимания. Только саднила внутри выжженная пустыня безлюбья.

Ноги сами собой принесли его в школу. Больше идти было некуда. Не обнаружив на щитке ключа от своего класса, он решил, что ключи забрала уборщица, значит, кабинет открыт. Так и оказалось. Матвей сел за свой учительский стол, достал тетради, которые не удосужился проверить дома… В открытом проеме форточки мелькнул любопытный воробейчик. Чирикнув, птичка примостилась возле водосточной трубы и принялась что-то выклевывать с подоконника. В этот момент Матвей прикинул абсолютно трезво, что, кстати, подвернулся провожатый на небо.

На потолке, чуть вбок от стола, красовался железный крюк от люстры. Его так и не убрали при последнем ремонте, когда монтировали в классе лампы дневного света. Взгромоздясь на стол, вполне можно накинуть на крюк веревку. А там… только решиться и шагнуть со стола вниз. Наверное, хрустнет позвонок и тело пару раз вздрогнет в предсмертном удушье. Зато потом все кончится. Навсегда.

Матвей Журба подумал, что его, скорее всего, обнаружит уборщица, когда придет закрывать кабинет. Вызовет милицию, врачей, тело отвезут в морг… Да. Правильно. Только не лежать мертвым дома. Не из-за Марины, из-за детей.

Он недолго порылся в шкафу в поисках веревки, которая находилась там – он помнил! – среди прочих хозяйственных мелочей. Руки ощупывали каждый предмет настороженно, как бы пытаясь запомнить: катушка, коробка с мелками, клей… он нечаянно укололся шилом, но даже не придал этому значения, ведь через каких-то десять минут все будничное потеряет смысл. Попутно Матвей удивлялся даже не спокойствию, но откровенной скуке, с которой он искал веревку. Отвращение к жизни пропитывало теперь все его жесты.

Скорей! Он, суетясь, распутал моток веревки, соорудил петлю, проверил, легко ли она скользит. Ну, теперь только накинуть на крюк и – привет. Матвей разулся – залезть в ботинках на учительский стол он никак не мог. Кабинет, просвеченный вечерним солнцем, вдруг предстал в новом виде. Матвей ощутил себя необыкновенно большим и одновременно – как будто он уже умер и взирает на парты из-под потолка. Школьная мебель онемела. Хотя как же это возможно? Но так казалось, что парты и стулья таращатся в немом ужасе на учителя, который собрался себя казнить.

«Тьфу!» – Матвей ругнулся вслух, отбивая мороку. Он ведь еще не проверил тетради с контрольной. Журба слез со стола и тут же, не обуваясь, пристроился проверять тетради под самой петлей. И в каждой обнаруженной им ошибке он находил отчасти свою вину. Горка непроверенных тетрадей таяла, зримо отнимая минуты жизни. Он не тянул время, но почти физически, кожей ощущал его ток. Строение вселенной, зашифрованное в математических иероглифах, явно отвергало его, и тем лучше было скорей себя порешить.

Матвей поднялся, длинно пробороздив половицы стулом. Чей-то тягучий взгляд с таким же, казалось, слышным скрежетом сопроводил его движение. Кто-то живой наблюдал за ним, не только немая мебель. Со стороны дверей двигался пронизывающий ужас. Матвей обернулся и встретил глаза женщины. Лица ее не существовало, был только взгляд, охвативший его и петлю… Он загородился рукой, как будто в дверях зримо маячила сама жизнь.