У монтировщика работа не сахар: с утра на службе, вечером тоже, это днем – иди куда хочешь, но и днем тоже прилично не посидеть, потому что вечерний спектакль. Остается только ближе к ночи, а театр вообще нехорошее место, порой становится жутковато, хотя Пейпонен мужик-то не из пугливых. Но вот, например, такой факт: вечером во дворе – а окна каморки монтировщиков как раз во двор выходят – странная фигура появляется, нет, вот именно что появляется будто из ниоткуда, то есть не из-за угла и не со стороны стадиона, а смотришь в окно – и она там уже. Направляется к левому крылу, фонарь во дворе светит, так что хорошо видать. Мужики рассказывали, что в той стороне еще была кочегарка отдельным флигельком, потом при реконструкции в 1965 году ее с основным корпусом соединили – здание-то вообще довоенное, в нем кинотеатр «Триумф» некогда размещался… Так вот, фигура эта за углом в темноту ныряет, а дальше – кто ее знает, эту фигуру. Девчонка вроде молодая совсем, в платок закутана по самые брови, и пальтецо какое-то на ней дряхлое, хотя сейчас пообносился народ, в секонд-хенде одевается тоже…

В начале зимы выпивали как-то с монтировщиком Дранниковым, и вот Пейпонен ненароком в окошко выглянул, а там опять девица будто нарочно в этот самый момент явилась. Стоит под фонарем.

– Серега, – позвал Пейпонен Дранникова. – Иди-ка сюда.

– Чего еще? – нехотя отозвался Дранников.

– Иди сюда, говорю! – И, когда Дранников подошел к окну, Пейпонен спросил осторожно: – Ты тоже ее видишь?

Дранников длинно выругался по тому поводу, что, блин, нашел чего спросить, а то я не вижу. Ну, стоит себе и стоит девчонка под фонарем… В следующий момент где-то неподалеку вроде лошадь заржала и мужик заорал: «А ну пшла-а!» Дранников громко икнул и спросил:

– А че это мы сегодня пили?

– Водку, чего еще! Может, конечно, девчонка допоздна работает где-то, а потом дворами домой идет…

В общем, налили они еще и про девицу забыли, после этого Пейпонен про нее ни с кем не заговаривал даже, еще решат, что допился до чертиков, и трудовой договор не продлят… Хотя какие к нему претензии? Это к Министерству культуры претензии могут быть, которое в театре капитальный ремонт никак не доведет до конца, обещали к концу года торжественно открыться – какое там! Спектакли идут на малой сцене, сборов никаких, энтузиазм исчерпан, того и гляди разгонят труппу к едрене фене… Закрыв каморку на ключ, Пейпонен незаметно выскользнул во двор со служебного хода – за десять минут обернуться можно, а трубы горят!

Во дворе стояли строители и почему-то милицейский «газик», вокруг которого суетились ребята в форме. Длинный майор с блокнотом записывал показания парня в рабочей спецовке, заляпанной краской…

– Чего случилось-то? – Пейпонен осторожно спросил мужичка в фуфайке, который покуривал чуть в стороне.

– Фундамент решили укрепить с той стороны. – Мужичок указал рукой на левое крыло. – Кирпичи в основании остались, видать, от старой постройки, кочегарки то есть. Да какие там кирпичи – труха одна, трещины пошли, водой размыло… Мы копнули под стенкой, а она и просела, и вроде могила открылась, а в ней скелет…

– Скелет? – переспросил Пейпонен.

– Меня чуть кондратий не хватил. – Мужичок выразительно выпучил глаза. – Сперва череп показался, небольшой такой, и зубы все целы. Лежит, скалится. Бригадир первым в себя пришел и давай дальше расчищать, ну и откопали целиком. Баба, говорят. Как-то они по костям определили…

– Иди ты! – Пейпонена аж жаром обдало. – А кто ее пришил?

– Поди знай. В скелет превратилась, вот и думай теперь: может, придушили, может, прирезали, а может, и сама по пьянке в подвал упала, башкой ударилась – и привет.

– Фу ты, это сколько ж лет она в подвале лежала… – Стянув шапчонку, Пейпонен вытер со лба пот. И ему невольно подумалось, что мертвым лучше оставаться в земле, не стоит являть живым собственные останки даже через много лет. Потому что смерть – это все-таки очень неприглядно. Мертвые красивыми не бывают. Красиво только живое тело, в котором обитает душа. Значит, душа по-настоящему красива, а тело – так, божья глина, налепленная на скелет более или менее ладно. А глина – что? Та же грязь, которая в оттепель чавкает под ногами…

Додумавшись до этого и поразившись собственным мыслям, в магазин Пейпонен все-таки завернул, теперь и повод появился пристойный: приложиться за упокой усопшей. Так оно и случилось, помянули-таки с Дранниковым убиенную, невольно проводив горемычную душу на тот свет – должен же кто-то если не отпеть, так хоть добрым словом вспомнить. Поговорили еще о том, что вот времечко было – а мы-то чего жалуемся тут. Слава богу, нас в подвале не замурует никто, а эту, видать, втихаря укокошило ГПУ. А может, фраер какой милку свою пришил из ревности или чтобы на беременной не жениться, скелет-то небольшой, кость тонкая и зубы целы, значит, молодая еще была. Эх, да кто теперь скажет!.. Скелет забрала милиция, но уголовного дела заводить не стали, потому что «труп некриминальный за давностью лет».

С того самого дня девица, закутанная в платок, больше не появлялась во дворе театра. Не видели ее ни Пейпонен, ни ночной дежурный, который вообще много чего другого может порассказать.

Потому что Машенька Мещерская, заточенная в угольной могиле, наконец покинула свою темницу и отправилась в иную обитель, где ожидал ее Егор Воронцов, возлюбленный и убивец, увенчанный воинской славой: с того самого дня Егору оставалось жить еще пятнадцать лет. Он погиб 3 декабря 1942 года на 530-й день войны, когда части 3-й Ударной армии Калининского фронта атаковали Новосокольники. Войска действовали разрозненно, поэтому успеха добиться не удалось, однако 9-я гвардейская стрелковая дивизия, в составе которой сражался рядовой Воронцов, ликвидировала боевую группу Мейера. В рукопашном бою под деревней Щелково, прирезав троих фашистов, рядовой Воронцов пал смертью храбрых.

И все это давно прошло. Книги, над которыми некогда корпел библиотекарь Марк Борисович, сгорели и стали пеплом – в 1941 году в здание библиотеки на Пушкинской, 8 попала авиабомба, при этом гипсовый бюст Ленина рассыпался в прах. Заведующего Владимира Александровича репрессировали еще в 38-м, все бумаги, в которых была зафиксирована его жизнь, изъяли и уничтожили, как если бы такого человека никогда не существовало. Толстая библиотекарша Лиза Глушкова погибла при авианалете, сопровождая в эвакуацию баржу с наследием классиков марксизма, рабочий Винокур умер в 1954 году от аппендицита, а половые заповеди пролетариата забылись сами собой как не имеющие к любви никакого отношения.

И снова крутила пурга, наметая саженные сугробы по периметру площади, окна библиотеки светились до позднего вечера, и уставшие библиотекарши в одиночестве спешили домой. Один ночной вахтер оставался на страже книжных сокровищ, прислушиваясь к скрипу паркета на верхних ярусах, как будто по ночам между книжных полок бродили заблудившиеся тени.

И вот только теперь оба – Машенька и Егор – поняли, что есть вечность, и наконец соединились где-то недалеко от рая.

А еще была осень. Может быть, в качестве рамы для текущих событий, так сказать, художественного оформления. Хотя событием могло называться только что-то исключительное, вырывающееся из будня, который начинался и заканчивался школьным звонком. И утро случалось светлым, окрашенным ярко-желтым даже в пасмурную погоду, и Вера, Вера Николаевна, выйдя из автобуса, всякий раз поражалась ненарочной красоте, охватившей ведущую к школе аллею и кусты возле самого входа. Да как же это может быть, чтобы само собой писалось сочно и выразительно полотно октября, торжественное, но в то же время печальное. И возможно ли передать эту красоту словами, пусть даже сотканными в бязь стихотворных строк, которые исполняли на утренники лучшие чтецы школы?

Брызги рябиновой крови, огоньки астр на клумбе – затертые сравнения из школьных сочинений, но иных выражений она не находила. Причем все это почти слышно звучало низкими торжественными нотами. Звучали багровые ягоды и плоды, которые старухи продавали ведрами по обочинам шоссе, ведущего в большой мир, и пруд с остывшей черной водой, и фантастические деревья ботанического сада, в который они только недавно ходили с учениками на экскурсию. А еще с этим звучанием сливались звуки колоколов, звонивших во всех четырех монастырях старого городка, городишки, который был бы ничем не примечателен, если б не эти монастыри. Звуки колокола каким-то образом убаюкивали, усмиряли или, может быть, напротив, внушали светлую безнадежность, что никаких перемен уже не предстоит и ждать не стоит ничего более того, что есть.