– Я сделаю эту женщину герцогиней Нормандии.
Фитц-Осберн, не удержавшись, выпалил:
– Монсеньор, но ведь она уже повенчана с неким Жербо, фламандцем.
Герцог метнул в сторону Фитц-Осберна нетерпеливый взгляд, словно глядел на досадную помеху.
– Эта женщина будет моей, – безапелляционно заявил он.
Фитц-Осберн, обеспокоенный тем, что лев вздумал отнять добычу у другого хищника, попытался привлечь внимание Вильгельма к сестре миледи – Юдифи, считавшейся более красивой. Он восхвалял прозрачную голубизну ее глаз и пышные формы до тех пор, пока не заметил, что герцог его не слушает. Матильда, стройная и холодная леди с непроницаемым выражением лица, в один миг покорила сердце, в котором прежде не было места для женщины. Перед жарким внутренним взором герцога день и ночь стоял ее образ с таинственными глазами и лукавой улыбкой.
После осторожных расспросов выяснилось: леди овдовела и пока не имела намерений во второй раз выходить замуж. Начались закулисные интриги, были сделаны должные намеки и получены уклончивые ответы. Герцог отбыл обратно в Нормандию, объявив Совету о своем намерении обзавестись супругой. При этих его словах на лицах всех присутствующих, за исключением одного, отразилось удовлетворение. Единственным, кто остался недоволен, был архиепископ Можер, у которого имелись собсвенные причины надеяться, что его племянник останется холостяком. Герцог пошел дальше и назвал имя своей нареченной. Ее сочли достойным выбором: отец этой дамы был вельможей первой величины, к тому же весьма влиятельным; брачный альянс с Фландрией должен был послужить благу Нормандии.
Дело сдвинулось с мертвой точки, и начались приготовления, крайне нерешительные, что дотоле было несвойственно герцогу. Между Руаном и Брюсселем курсировали тайные посольства, не достигшие, впрочем, особых успехов. Граф Болдуин дал ответ, повергший его соседа в состояние жгучего нетерпения. Леди не только овдовела слишком недавно для того, чтобы помышлять о новом замужестве, но между ними существовали и родственные связи, а на них Церковь смотрела весьма неодобрительно.
Архиепископ Можер с жаром ухватился за эту идею. Именно он и выдвинул первое препятствие, сославшись на возражение Папы Римского. По его мнению, о подобном браке и помыслить было невозможно. Зная своего племянника, он наверняка рассчитывал на успех. Герцог питал глубокое уважение к Церкви, а присущие ему упрямство и твердость воли наверняка подвигли бы его, скорее, остаться холостяком, чем жениться на другой женщине, кроме той, что стала его первой любовью. Можер полагал себя знатоком людских душ, но просчитался как раз в оценке силы воли и упрямства Вильгельма, которые, по своему собственному убеждению, так ловко направил в нужное русло.
Лев показал зубы. Служители Церкви, не подозревая о сгущающихся над ними тучах, собрались для обсуждения проблемы, разрываясь, с одной стороны, между Можером, а с другой – энергичным сводным братом Вильгельма, Одо, епископом Байе. Углубившись в дебри духовных аргументов, святые отцы оказались слепы к признакам гнева, уже готового охватить их герцога. Когда мудрейший во всей Европе богослов Ланфранк, настоятель аббатства бенедиктинцев Ле-Бек, объявил – брак невозможен по причине кровного родства между женихом и невестой, грозовые тучи разродились хорошо знакомым всем громом.
Если святые отцы надеялись, будто новорожденная любовь Вильгельма смягчит его крутой нрав, то послание, которое он отправил в Бек, развеяло эту иллюзию. Гонец прибыл на взмыленной лошади и от имени герцога предложил Ланфранку в течение трех дней покинуть пределы Нормандии.
Случай был вопиющий, и для любого другого человека, за исключением Ланфранка, мог бы иметь самые серьезные последствия. Но Ланфранк знал своего герцога. Он в спокойном молчании выслушал повеление и, казалось, погрузился в созерцательное размышление. Взгляд его глубоко посаженных глаз переходил с одного воина в эскорте гонца на другого, пока наконец остановился с просветлением на лице человека, которого он и ожидал увидеть. Повернувшись, Ланфранк удалился в свое аббатство, а узнанный им человек отделился от своих товарищей и последовал за настоятелем в его келью в дальней части монастыря. Преклонив колена перед Ланфранком и поцеловав аббату руку, он выпрямился и взглянул настоятелю прямо в глаза.
– Вы знаете нашего господина, отче, – только и сказал он.
– Да, уж кто-кто, а я хорошо знаю его, – ответил Ланфранк. – Герцог молниеносно поддается гневу, ступая на опасный путь.
– Но гнев его быстро проходит.
Ланфранк одной рукой расправил складки своей сутаны. Его улыбка стала шире.
– Ты готов дать мне совет, Рауль де Харкорт?
– Нет, я не настолько самоуверен, чтобы осмеливаться давать советы самому Ланфранку. Всего лишь скажу, что завтра к вечеру мы поедем по восточной дороге.
Они посмотрели друг на друга.
– Ступай с Богом, сын мой, – мягко произнес Ланфранк.
На следующий день, около полудня, настоятель отправился в ссылку, почти без сопровождения, верхом на жалкой кляче. Он выбрал дорогу, которая показалась очень странной его спутникам-монахам, но, когда они предложили ему более прямой маршрут, отказался, причем в весьма загадочных выражениях, и продолжил путь.
Через час неспешной езды они заметили кавалькаду, приближавшуюся к ним в клубах пыли. Духовник Ланфранка, изрядно встревоженный, зашептал ему на ухо, что злой рок привел герцога на ту же дорогу. Он предложил настоятелю свернуть в сторону и укрыться за деревьями, но Ланфранк смиренно ответил:
– Мы последуем своим путем, а в остальном положимся на волю Господа нашего.
Кавалькада приближалась. Возглавлял ее человек, не узнать которого было нельзя. Ланфранк держался середины дороги, однако натянул поводья, останавливая своего жалкого скакуна, когда герцог поравнялся с ним. Огромный жеребец замедлил бег, перебирая ногами и грозно фыркая. Монахи и рыцари замерли позади своих предводителей. Вильгельм сердито хмурился.
– А, святой отец! – сказал он. – Вы еще не уехали, гордый богослов?
– Монсеньор, – ответил Ланфранк. – Я ехал бы куда быстрее, если бы вы нашли мне подходящего скакуна.
Чело герцога еще не разгладилось, но в глазах замерцали лукавые огоньки.
– Ланфранк, – сказал он, – клянусь Богом, ты зашел слишком далеко!
– Давайте поменяемся конями, монсеньор, и к закату я буду уже далеко.
– Кровь Христова, я не позволю, чтобы мне мешали! – Вильгельм свесился с седла и схватил жеребца настоятеля под уздцы. – Поворачивай, Ланфранк: мы с тобой поедем отдельно.
– Ваш путь для меня не подходит, монсеньор, – ответил Ланфранк, глядя герцогу прямо в лицо.
– Он станет твоим, обещаю. Или ты намерен выступить против меня, аббат?
– Ни в коем случае, – сказал Ланфранк. – Но вы слишком спешите, сын мой.
– В таком случае научите меня сдержанности, отче. Покажите мне достойный путь к осуществлению моих желаний, и я призна́ю, что был неправ и погорячился в отношении вас.
– Нет ничего легче, – согласился Ланфранк и поехал рядом с герцогом во главе процессии обратно в Бек.
Результатом этих переговоров стало то, что Ланфранк отбыл в Рим с поручением от герцога. Он расстался с Вильгельмом в превосходном расположении духа, герцог преклонил колени, дабы получить его благословение, и даже пообещал принять епитимью за свой горячий нрав. Для отвода глаз Ланфранк отправлялся в Рим якобы для того, чтобы принять участие в дискуссии о пресуществлении[23] с неким Беранжье. К несчастью для последнего, ему пришлось состязаться с величайшим схоластом своего времени, но спорил он горячо и долго. Да и вопрос был отнюдь не пустячный, так что быстро решить его не представлялось возможным. Понадобилось пять лет, чтобы доказать несостоятельность утверждений Беранжье, что и было сделано на Совете в Туре. Но мы слишком забегаем вперед. В начале же дискуссии у Ланфранка обнаружились куда более срочные дела, и Беранжье со своей ложной доктриной служил лишь ширмой для тайных переговоров.
