Влажный воздух окутывал тяжелыми испарениями, хотя на улице стоял только май; Несмотря ни на что, она любила это время года, когда вот-вот должны были начаться грозы, а после все зазеленеет и пойдет в рост буквально на глазах. Туристы уедут из города, толпа, собиравшаяся ближе к вечеру на площади Маллори — все более пьяная и потерявшая интерес к уличным артистам, — постепенно поредеет, и унылая, обветшавшая Дюваль-стрит станет похожа на покинутый город-призрак, лишь несколько «стойких солдатиков» будут пить бесплатное кубинское ледяное пиво под крытыми соломой крышами дешевых баров. Салуны «Неряха Джон» и «Капитан Тони» будут открыты, как обычно. Но что могло быть лучше, чем ленивое, спокойное безразличие этого острова?
Она свернула направо на Итон, а там уже виднелась вдалеке огромная крона баньяна — своеобразный ориентир для всего города… в ее собственном саду. Курица с выводком из шести крошечных цыплят перебежала дорогу и принялась квохтать вокруг них. Впереди возник затор, и какой-то мужчина размахивал красным леденцом на палочке, призывая Мадлен снизить скорость. Опять раскапывали дренажные канавы. За причудливыми домами в багамском стиле она свернула на Черри-лейн, где в лачугах жили чернокожие бедняки.
Дорога была в выбоинах, повсюду валялась галька, и ей пришлось слезть с велосипеда. Именно поэтому она и увидела старика, которого ей было велено обходить десятой дорогой, сидящего на пристроенном крыльце своей хибары. У лачуги была ржавая жестяная крыша, на окнах и двери — выгоревшие на солнце занавески. Он был родом с Ямайки, черный как смоль, совершенно беззубый. Мама говорила, чтобы она никогда не смотрела ему в глаза. У него был дурной глаз, он мог навредить детям. «Эти выходцы с Ямайки занимаются колдовством, — говорила мама. — Они используют силу не для того, чтобы сделать людей лучше или приготовить для них любовное зелье. Ничего подобного». Мама никогда не даст зелья, не наложит проклятие, если клиент не будет настаивать и не заплатит дополнительно.
Старик увидел приближающуюся Мадлен и поднялся с кресла-качалки. Он перегнулся через перила, чтобы встретиться с ней взглядом. И она не смогла сдержаться, ее так и манили эти глаза. Проходя мимо, она взглянула ему прямо в лицо. Он улыбнулся своей беззубой улыбкой. «Ой, — подумала она, — какая ерунда!» Он совершенно безобиден.
В ту ночь ее так и выворачивало наизнанку. Она рвала чем-то черным, от рвоты воняло дерьмом. Казалось, этому не будет конца. Никто не знал, в чем дело, даже доктор из Нового Орлеана, папин собутыльник. Он хотел вызвать «скорую», но когда Мадлен призналась матери, что виделась со стариком, Росария отказалась от помощи медиков. Она сказала папе и доктору, что эта болезнь в больницах не лечится. А пока они жарко спорили, мама уже послала за знахаркой — крупной черноволосой женщиной по имени Эсперанса. В мгновение ока та явилась с баночками и корзинами со снадобьями. Она жгла травы, разгоняя едкий дым над Мадлен, одновременно поглаживая ее обнаженное тело пучками свежей травы и омывая водой из Флориды. Неожиданно начавшаяся рвота также неожиданно и прекратилась.
Спустя несколько дней она узнала, что старик с дурным глазом умер. Люди шептались о его смерти, сопровождавшейся предсмертной агонией. Но даже после его смерти она больше никогда не ходила по той тропинке.
За пределами Сеттон-Холла солнце уже спряталось за деревьями. Вскоре пациентов по одному проводят в палаты, дадут лекарства и на десять часов спрячут в роскошных апартаментах, где они забудутся сном без сновидений. Большинство из их, похоже, уже спали. Пронзительные голоса героев глупой телевизионной программы зловеще звучали в гнетущей тишине холла. Какое-то время Мадлен смотрена на экран телевизора, но когда повернулась к Росарии, чтобы прокомментировать тупость участников шоу, готовых стать объектом бессмысленных унижений, то увидела, что мать спит, уронив голову на грудь. Она настолько расстроилась из-за броши, что совершенно обессилела. Губы ритмично двигались, как будто она беспрестанно жевала что-то зубными протезами. Мадлен вгляделась в ее лицо — на нем была печать безграничной грусти. Ее красавица мама, такая разбитая, такая беспомощная… жаль, что она не может забрать ее домой. Ее нельзя оставлять одну, без присмотра, даже на час. Она вполне может что-нибудь поджечь или принести в жертву соседского кота. А больше ей жить негде-. Мадлен — единственная дочь, больше ни родных, ни друзей, способных разделить груз забот об умалишенной. А Невилл, которому, к счастью, удалось уберечь Росарию от тюрьмы, предпочитал оставаться в стороне. Он был довольно сообразителен и эгоистичен, поэтому заявил, что больше не несет за нее ответственности. Разве Мадлен не психотерапевт? Разве она не лучшая кандидатура для того, чтобы позаботиться о спятившей старой ведьме?
Несколькими бумажными салфетками она промокнула разлившийся на ковер ром. Росария продолжала крепко спать, и Мадлен решила, что пора уходить. Она похлопала мать по руке и поцеловала в лоб, но та никак на это не отреагировала. Уголки ее губ опустились, рот приоткрылся. Но только Мадлен развернулась, чтобы потихоньку уйти, Росария протянула руку, удерживая дочь.
— Что, мама?
— Ты не послушалась меня, когда я говорила с тобой по телефону. Ты не поехала домой и не заперла дверь. Поэтому накликала на свою совесть смерть, Магдалена.
Мадлен помолчала, глядя на мать. Говорила Росария тихо, но вполне осмысленно. Глаза по-прежнему закрыты, как будто она спит.
— Ты не умрешь, — успокаивающе произнесла Мадлен, — ты еще долго будешь жить. Ты же еще молодая!
— Гниющее тело! — с расстановкой произнесла Росария. — Пожар!
— Что, мама? — Мадлен слегка потрясла ее. — Ну же, проснись!
Руки Росарии задрожали. Запинаясь, едва ворочая языком, она сказала:
— Магдалена, твоя жизнь скоро изменится. Ты будешь вынуждена оставить меня. Бежать… быстро-быстро… изо всех сил.
Мадлен опустилась на колени и обняла мать.
— Я никогда тебя не оставлю. Никогда! Не беспокойся.
Но Росария ее уже не слышала. Казалось, она крепко спит, а то и впала в кому. Внезапно Мадлен стало холодно.
— Я скоро приеду, — пробормотала она, вставая.
В сестринской никого не было, и она бегом бросилась по коридору. Не дожидаясь лифта, она сбежала вниз по ступеням — ее шаги эхом раздавались на мраморной винтовой лестнице. На первом этаже миссис Олленбах, заведующая, с непроницаемым лицом беседовала с докгором Дженкинсом, терапевтом на пенсии, который выполнял обязанности врача в лечебнице. Он был похож на полковника Сэндерса:[14] седовласая грива, козлиная бородка и внушительные усы. Увидев их, Мадлен остановилась. Добиться встречи с этим поразительным дуэтом было довольно трудно, а встретить их вот так, в коридоре — большая редкость.
— Миссис Олленбах, доктор Дженкинс! — окликнула она чуть громче, чем полагалось. — Одну минутку. Маленький вопрос.
— О, смотрите, это же Мадлен! — произнес доктор Дженкинс по-отечески елейным голосом. — Рад вас видеть.
Он взял ее под руку и повел подальше от ушей медсестры в приемной.
— Разве дела у миссис Фрэнк идут не прекрасно? Она в отличной форме, согласны?
— Правда? Вы на самом деле так считаете? — нахмурилась Мадлен.
— Абсолютно. Настолько прекрасно, что, по правде говоря, и считаю, мы можем провести еще несколько сеансов электротока. Я просто хочу предупредить вас о некоторых необычных побочных эффектах…
Мадлен перебила его.
— Электрошок? К моей матери применялась электроконнульсивная терапия?
Доктор Дженкинс удивленно посмотрел на нее.
— Я думал, вы в курсе.
Миссис Оленбах уже стояла у них за спиной.
— Я не могла до вас дозвониться, мисс Фрэнк, — · заявила она в свое оправдание. — Поэтому я позвонила вашему отцу. Мистер Фрэнк дал разрешение на применение электрошока.
— Не могу в это поверить! — сердито воскликнула Мадлен, поворачиваясь к ней. — Вы всегда можете позвонить мне в клинику, и сюда я приезжаю дважды в неделю. Вам же известно, что звонить моему отцу — последнее дело. Зачем моей матери электрошок? Ей и так вкалывают достаточно лекарств, чтобы свалить с ног лошадь.
