— Вы читаете книги? — спросил я, не придумав ничего лучшего, и взглянул на полупустые полки с коллекцией безделушек.

Ответ жены прозвучал заранее приготовленным:

— У меня нет времени.

Карл Гектор ответил, как всегда, за себя:

— Раньше я пользовался библиотекой, но потом бросил. В книгах редко говорится о том, что касалось бы меня. Книги слишком трудны для нас, рабочих.

— И ты из-за этого бросил читать?

— Нет.

Плевать, подумал я. Человеку необязательно бегать по музеям и продираться через книжные дебри, чтобы чувствовать себя счастливым. В конце концов, чтение только разрешает проблему свободного времени, а с понятием образованности мало что имеет общего. «Неученый может обладать интуитивной образованностью — образованием души» — так, кажется, говорили старые либералы-гуманисты со своих кафедр, когда возвещали истину в эпоху юности движения. Такова была их академическая точка зрения. Они хотели утешить «еще необразованных».

Как раз незадолго до этого мне приходилось просматривать статистику чтения книжных фондов, классифицированную по принципу социальных групп. Меньше всего читали крестьяне. На них приходилось всего две книги в год в среднем. Большой процент средних слоев населения читал двадцать пять книг ежегодно и владел в домах приблизительно пятью метрами книг. Ничтожная по численности социальная группа № 1 прочитывала не менее пятидесяти книг, включая сюда детективы.

Рабочие усердно пользовались библиотекой, и на них приходилось каждый год довольно много книг. Но неясно, сколько: они брали литературу наугад и какую-то часть сдавали непрочитанной. Определенный процент рабочего класса обладал в своих домах двумя метрами книг. Сведения статистики, конечно, ничего не говорили о степени «одаренности».

— Чтение — все равно что опиум для народа. Так, кажется, раньше говорили о религии, — сказал Карл Гектор. — Все организации и профсоюзы стараются сбагрить нам, рабочим, свою литературу. А я считаю, лучше быть необразованным, чем полуобразованным. Ведь рабочий, как бы ни старался, все равно останется полуобразованным. И все равно умники с высшим образованием будут смотреть на нас сверху вниз, переходный, мол, вид.

Слова Карла Гектора прозвучали насмешливо, но я понял его: для необразованного всегда оставалась какая-то надежда, в то время как для полуобразованного — никакой. По существу, оно, наверное, именно так. Утонченная культура существует лишь для высших классов и для людей, занимающихся ею профессионально. И «умники», как он выразился, до сих пор относятся к рабочим со снисходительным презрением. Рабочий, например, неспособен по-настоящему выучить иностранный язык, хотя бы по той причине, что ему негде им пользоваться. В крупных библиотеках рабочий неизменно теряется: у него нет нужных навыков работы с книгой. И несомненно, рабочий не располагает временем, необходимым, чтобы постичь всю глубину невообразимо сложных вопросов современной культуры. Я был согласен с Карлом Гектором и потому, что литераторы очень часто пишут на непонятном «герметичном» языке, подобно как политики изъясняются на своем: повсюду рабочего окружает идиотская тарабарщина.

— Вот ты назвал рабочего переходным видом, — сказал я и подумал: «Как же это печально. У меня бы язык не повернулся».

— А я не жалуюсь: от рабочего требуют, чтобы у него были идеалы. Но у меня нет никаких. И тот, кто требует, пусть, по мне, заливается слезами сколько угодно.

Жену, по-видимому, совсем не занимало такое направление разговора. Она была одержима желанием представить свой дом в лучшем свете. И эта одержимость мешала ей, видно, задумываться над чем-либо иным.

Выдерживать линию беседы казалось немыслимо. Мы замолчали. Через равные паузы хозяйка предлагала мне то пирожное, то печенье. Наконец она выставила на стол бутылку коньяка. Пробка была свинчена заранее, но содержимое не тронуто.

— Никто не скажет, что в нашем доме пьют, — сказала жена и поставила рядом небольшие рюмки, купленные, по-видимому, в заграничной поездке.

Выглядели они, во всяком случае, нешведскими, сувенирными.

— Мы всегда держим на случай гостей, — продолжала хозяйка. — Но в общем они ходят редко. Плохого о нас соседи сказать не могут.

Ощущение, что я попал в комнату-гарнитур, стало почти невыносимым. Я явственно слышал, как распорядитель выставки визжал: «Вот как живет рабочий в нашем доме для народа Швеции! Таков наш уровень жизни! Пусть приезжают иностранцы и поучатся у нас!»

На меня напала тоска. Я не знал, куда себя деть. Здесь, где все сияло такой образцовостью. Но решил потом, что достаточно знаю хозяина дома, чтобы говорить с ним напрямик, и повернулся к нему:

— Для чего вы живете?

Между нами встряла жена:

— Мы живем для детей. Чтобы они выросли и получили хорошую работу.

Карл Гектор, казалось, не удивился.

— Я отвечаю только за себя, — сказал он. — Если сохраню здоровье и дом, то так и буду жить до пенсии. И выйду на нее, если не изменятся законы, через двадцать три года.

— А потом?

— У рабочего нет будущего. Как ты назвал меня раньше?

Я усомнился, осмелюсь ли теперь повторить это слово.

— Нигилист. Хотя ты, наверное, не такой, как они. Ты нигилист даже по отношению к нигилизму.

— Значит, вывелась новая порода.

— О чем вы говорите? — испугалась жена. — Я не узнаю моего Карла. Он же понимает: у нас дом, дети?

Она словно бы говорила, что общение со мной испортило его. И, спасая положение, хотя бы ради мужа, она вновь вошла в роль радушной хозяйки:

— Угощайтесь! У нас, конечно, скромно. Но мы принимаем запросто. Что есть, то есть.

И все это время я слышал визг распорядителя выставки: «Ну разве не хорошо? Все твое, только плати!»

Распорядитель повернулся ко мне, и я ответил вслух, наплевав на то, что я гость:

— Предпосылки созданы. Скоро появятся люди и завладеют всем. Они должны прийти.

— Вы кого-то ждете? — спросила жена.

— Да.

Так прошло лето, в которое я вел свои случайные беседы с Карлом Гектором. Не могу сказать, что из них последовал определенный вывод. Смысл жизни, во всяком случае, не стал яснее. Для меня он, как и раньше, сводился к тому, что мы живем иллюзиями. И, если мы бедны ими, как Карл Гектор, то что ж, можно ходить на мост, как он, и рыбачить. Ведь мой знакомый отчетливо выразился: разговоры о культуре, борении души, о более содержательной, лучшей жизни для него, «простого рабочего», — бесполезная болтовня.

Конечно, нашлось бы немало людей, придерживающихся иных взглядов и, без сомнения, способных доказать, что он не прав. Хотя, с другой стороны, пример Карла Гектора блестяще утверждал, что можно функционировать в обществе и даже очень эффективно, не имея и грана веры в то, что делаешь.

Я представил себе Карла Гектора в будущем: он стоит на мосту дряхлым, согбенным стариком, покончив счеты с жизнью. Он получит наконец свою пенсию, и ее, верно, будет хватать даже на червей. Впрочем, к тому времени изобретут лучшую синтетическую наживку. Сам же он не придумает ничего нового для ответа прохожим, интересующимся всякой всячиной. И будет считать, что суждения его в том, что лично его касается, — истинны.

Не исключено, что сын пойдет по стопам отца и заменит его на мосту, если до той поры рыбаки Потока не переведутся. Но мост останется прежним. И те же примерно постановки будут идти в Опере. В книгах будут писать о немного другом, но в основном о тех же проблемах: о человеческом упрямстве, любви и смерти. Гранд-отель займут новые постояльцы, и по мостам будут прохаживаться другие люди.

И может быть, не будет больше рабочих в современном смысле слова, но такие, как он, считающие, что жизнь бессмысленна, будут попадаться и тогда. И они будут жить потому только, что им выпал удел жить. Самоубийством эти люди никогда не кончают. Они оживают лишь изредка, заболев тяжелей болезнью. Страх боли, соединенный со страхом смерти, действует на них, как инъекция витамина.