— Нет, так. Мелочь одну. Я все выбрасываю обратно.

— Значит, стоишь из азарта?

Он так же равнодушно ответил:

— Может, в следующий раз придумаешь новые вопросы? От отпуска осталось две недели.

Он не раздражался, не проявлял нетерпения или любопытства, ему было все равно: останусь я здесь или уйду — как мне заблагорассудится. И я решил уйти. По крайней мере, это докажет, что человек обладает свободой воли. Хотя ушел я неохотно. Ему же, как мне показалось, было лень повернуться и взглянуть, стою я с ним или уже исчез.

Город был все так же по-летнему красив, а его улицы заполнены цветастыми платьями, сверкающими камерами, пьянящей суетой. Никто, по-видимому, не испытывал недостатка во времени или деньгах, все охотились за чем-то, чего им не хватало. Надежда повстречать родственную душу не покидала меня. Ведь родство душ увеличило бы ценность всего, что я мог увидеть и наблюдать. По-моему, самое большое событие в жизни — знакомство с новым человеком. Хотя из опыта я знал: тот, кого я искал, мог пройти мимо, и никто из нас не остановился бы и не оглянулся. В самой мысли заложена, наверное, немалая доля грусти. Но моя грусть была мягкой, потому что я не терял надежды.

Иногда я занимал себя размышлениями о Карле Гекторе, фаталисте и нигилисте, если он был тем, за что себя выдавал. Я думал и о других рыбаках Потока — своего рода скандинавских лаццарони, прикрывающих безделье рыбалкой. Надежду из них вселяли только настоящие любители, игравшие в лотерею. У них оставались шансы на выигрыш, хотя удача выпадала редко.

Карлу Гектору было все равно — вытянет он счастливый билет или пустой. Он не затруднял себя даже тем, чтобы сменить наживку, и, видимо, относился к своей карьере рыбака-любителя совершенно равнодушно. У него, впрочем, была работа. Он рыбачил только в свободное время. И оказывался независимым, таким образом, и от рыбалки.

Существует, видимо, особого рода рабочий пессимизм. Конечно, глубокую тоску, не обоснованную конкретными определенными причинами, можно наблюдать в нашем обществе повсюду. Но особенно явно она проявляется в среде рабочих. Другие классы, возможно, были когда-то поражены той же инфекцией, но, видимо, переболели и со временем приобрели к ней иммунитет, точно так, как и сифилис у некоторых диких племен стал в свое время неотделим от образа их жизни, но никого среди них не волновал.

Рабочий же класс еще так недавно возводил баррикады, выходил на демонстрации, агитировал за человеческие права, бастовал, пел песни борьбы и возвещал о светлом будущем, что утрата веры среди его представителей бросалась в глаза особенно резко. В предвыборных речах, в газетах и книгах некомпетентные, но наделенные даром слова и пера специалисты утверждают: этически и морально рабочие выше буржуа. И потому в кантатах и некрологах считается вполне уместным и даже целесообразным славить людей тяжелого физического труда за их высокую мораль.

Да, до сих пор в профсоюзных газетах возвещают наступление новой голубой весны. Социалисты с высшим образованием по-прежнему представляют себе рабочих с красными знаменами, с агитаторами на стульях, со стачками, призывами и революционными песнями. Но они не знают того, каковы рабочие на самом деле и о чем они думают. А рабочие не вписываются в очерченный шаблон. Признак ли это консерватизма? Они отказываются смотреть в будущее тем гордым взглядом, которого требуют от них. Признак ли это отупения? Или равнодушия?

Рабочие давным-давно раскусили выражение «рабочая честь» и подобные, считают их пустыми фразами. Работа сама по себе не отупляет. Нет, сама совокупность обстоятельств, в которых протекает жизнь рабочих, наполняет их глубоким разочарованием, иногда ненавистью. Как часто они считают свою жизнь просто убийственной. Хотя безработица не представляется от этого более заманчивой. Работа, по крайней мере, не оставляет времени для раздумий о том, как тяжела и безрадостна, в сущности, жизнь.

Не бастуй, не задирай полицию, плати налоги, не отличайся от большинства — вот заповеди, соблюдение которых награждается особой премией — еще одной пустой фразой: «хороший рабочий». Угроза унижения и посулы иллюзорного счастья — единственное, что поддерживает ход хорошо смазанной машины общества. Рабочих заперли в своего рода утопию. Когда некоторый внешний прогресс был достигнут, машина размалевана кричащими красками, а обслуживающий персонал наделен более приличной одеждой, мебелью, автомашинами и прочим, то трещины в ней, казалось, были прочно зашпаклеваны. Но появились новые и в неожиданных местах.

«Я — никто, мое имя — Никто, я — рабочий», — не так ли сказал мне человек на мосту?

С подобными невеселыми мыслями в голове шел я к Карлу Гектору в очередной раз. Рядом с ним стояло несколько рыбаков, не меньше десятка. Поговорить с ним наедине и тем более заставить отвечать на вопросы в таких условиях было невозможно.

— А не пойти ли нам куда-нибудь в кафе? — предложил я Карлу Гектору. — Я угощаю.

Он немного помедлил.

— Не знаю, есть ли у меня время.

— У тебя остается целая неделя. Привяжи леску к парапету. Тебе необязательно стоять здесь. Ты можешь попросить соседа, чтобы он присмотрел за ней, если начнет клевать.

— Ловить стоячей снастью запрещено.

— Вытащи ее. И скажи другим, что вернешься. Банку с червями и мешок, наверное, никто не украдет.

Он неохотно последовал моему совету.

— Но только на короткое время, — предупредил Карл Гектор и сказал соседу, чтобы тот не давал никому трогать его вещи.

Сразу же возник вопрос: куда нам пойти? Рабочие посещали свои излюбленные места. И не из-за меньшей комфортабельности или из-за дешевизны. Все зависело от того, бывали ли они там раньше.

Неподалеку от улицы Стура Нюгатан располагалось кафе, куда в прежние времена забегали рыбаки, чтобы немного передохнуть и выпить пару пива. Кафе называлось «Ловкач» и было поименовано так в честь оригинала из Старого города, по прозвищу Сигге Ловкач. Раньше это была обычная запущенная пивная. Теперь, после модернизации, она превратилась в кафе самообслуживания. Рыбаки Потока по старой традиции продолжали заходить туда.

Не успев перешагнуть порог, я убедился, что и пивные не остались в стороне от всеобщего прогресса. Во всем Стокгольме едва ли осталась хотя бы одна из прежних забегаловок с липкими от пролитого пива стойками и загаженными полами. И с официантками, по-свойски называвшимися в то время «грязнулями» и совавшими тебе бутылку под нос прежде, чем ты усаживался.

Так же примерно выглядел раньше «Ловкач». Теперь стойки в зале заменили на покрытые красной клеенкой столы, на каждом из них красовалась декоративная лампа, а полы устилали синтетические ковры. Красивая, еще молодая женщина работала за прилавком самообслуживания. Со стен смотрели картины с видами Старого города, а фирменные эмблемы на бочках напоминали подлинные шедевры искусства. Только цветы в горшочках, стоявшие на подоконниках, казались все теми же старыми, не значившимися ни в каких реестрах флоры.

Среди посетителей я увидел женщин: этого почти никогда не наблюдалось в прошлом. В кафе совсем не было рабочих. Вместо них сидели коммивояжеры и другой случайный народ, застрявший в Стокгольме, в то время как волну рабочих выплеснуло в деревню. И не все пили пиво, некоторые только кофе или молоко; были и обедавшие недорогими порционными блюдами, подававшимися здесь теперь.

Демократизация городских предприятий питания пошла в двух направлениях. Теперь в рабочие кафе ходят опрятно одетые люди, а так называемые шикарные места посещаются запросто господами без галстука и пиджака. По-видимому, считается особым шиком сидеть там, кое-как натянув на себя запятнанную рубашку и прочую одежду, с виду как можно более поношенную и выцветшую. Может быть, как раз рабочие теперь следят за своей внешностью больше других.

Захватив на поднос пару кружек с пивом, мы уселись с Карлом Гектором за столик. Я хотел заставить его разговориться о себе самом, хотя понимал, как нелегка задача, тем более что ни под каким видом он не должен был воспринять мое приглашение как взятку за откровенность.