Свою смелость он доказал и при других обстоятельствах. Однажды в литейном вот-вот мог произойти взрыв, и Панкани первым бросился к вагранке, не испугался, что его может залить расплавленным чугуном. Или тот случай, когда его обвинили в том, что он бросил грязную тряпку в недавно принятого дежурного по цеху. Панкани не проговорился, даже угроза увольнения его не испугала, хотя Гастоне, настоящий виновник, человек не очень приятный. Панкани упорно твердил управляющему, что сам ничего не видел, а с его места попасть в дежурного просто невозможно. Не протестовал, когда его на три дня отстранили от работы, но потом потребовал с Гастоне потерянный заработок. Вполне справедливо. Ну а так как Гастоне все не решался расстаться с деньгами, то получил от нас взбучку. Панкани был парень что надо! Посмотрели бы вы на него во время уличной демонстрации. Между Панкани и Бове шло что-то вроде соперничества: кто окажется более смелым и безрассудным. Бахвал Бове горланил в одиночку посреди улицы, устраивал потасовки с полицейскими и, если не попадал в каталажку, всегда возвращался с набором шишек. А вот Панкани целым и невредимым проскальзывал среди дубинок, разбрасывал пачки листовок под носом у полицейских агентов и ускользал, юркий и хитрый, как куница. В эти минуты он будто другим человеком становился, начинал кричать, ласковые обычно глаза сужались и блестели, как на ринге.

Он и книги читал. Совсем не дурак был. Если бы не этот заскок из-за бокса, он, наверное, и в партию бы вступил. А так и слышать про то не хотел. Говорил, что в политике мне доверяет, сам человек убежденный, но вот никакой новой обязанности взять на себя не может. Иногда он просил у меня газету. Я понимал, что ему интересно, когда там была какая-нибудь заметка о Советском Союзе, и мне нравилось обсуждать ее с ним.

— Я ничего не говорю, они сейчас очень хорошо начали выступать, особенно в легкой атлетике. Но вот поставь себя на место боксера в Америке. Нет, дело не в деньгах, а в другом, — чувстве удовлетворения, которое он получает от жизни.

— А там, в России, его дают тем, кто работает, рабочим. Тебе не кажется, что это лучше?

Он не очень уверенно соглашался, весь во власти своих мыслей. Но в то же время прямо в восторг приходил, если хоть мельком слышал, как в разговоре вспоминали о Сталинграде. А с каким удовольствием он слушал мои рассказы о Сопротивлении, о крестьянах, у которых были на исходе припасы, а все-таки кое-что присылали нам время от времени, предупреждали, что у них вот-вот будут немцы, к ним на самом деле пришли немцы, эсэсовцы, и сожгли их усадьбу; или о той потасовке с американцами в Вероне, когда они хотели заставить нас снять красные косынки. Он часто просил меня рассказать ему про случай с Джоббе, которого прихватил геморрой как раз тогда, когда фашисты окружили нас на Монте Джово. Когда я вспоминал для него эту историю, мне казалось, все было точно так же, как в то время, когда моему сыну было три года и я, рассказав ему о том, как волк проглотил Красную Шапочку, нарочно останавливался и ждал вопроса: «А где охотник?»

Панкани был совсем как ребенок. Как-то утром он сказал мне:

— Я тут недавно на ворона натолкнулся.

— На ворона? Ну и что?

— Да я знаю, это все бабьи выдумки. Только я до той минуты очень легко бежал, как заведенный, без труда. Сил было хоть отбавляй. Добежал уже до конца Кашине, возвращался по бульвару Реджина и тут вдруг вижу, как поднимается в воздух стайка испуганных воробьев. А над деревьями кружит большая черная птица. Сокол, подумал я. На самом деле, я сразу так и подумал, что все это из-за сокола. Потихоньку продираюсь через кусты, чтобы выследить его, и вот тебе на, вижу эту проклятую птицу. Она взмахивала черными, страшными крыльями, сидя на вершине огромного дуба. Ворон это был!

— Но ты же не поддался колдовству?

— Нет, нет! Вот только потом дышать мне стало тяжело, будто тысячи иголок впились в легкие, нашла вялость, какое-то беспокойство. Да и сейчас мне не по себе.

— Чепуха! Выдумки! Завтра все будет в порядке. Ты, наверное, простыл. В лесу в такую погоду это часто случается.

— Ты так думаешь?

— Ну конечно!

— Да, там висел хоть редкий, да туман, — немного погодя сказал Панкани. — Я весь продрог, когда выбрался оттуда.

Он был еще такой ребенок, что без стыда расплакался прямо посреди цеха, после того как опять поссорился с Гастоне. Ну, стал и я над ним подтрунивать, он тут начал оправдываться:

— Гастоне говорит, будто я не умею работать левой, мне, мол, ее лучше в кармане держать. Пройдоха, ничего не понимает, а треплется.

— Не слушай ты его. Он и над умирающей матерью надсмехаться станет.

— Ну а ты, как ты думаешь, получится у меня?

— А твоя левая? — ответил я, смеясь.

— Хочешь проверить? Точно знаю, что уложу тебя. Я два месяца на тренировке одной только левой работал. Учился перед зеркалом стилю Шугара. Левый у меня резче правого. Давай покажу.

— Все может быть…

— Слушай, Марио, только серьезно, по правде. Ты-то веришь, что у меня получится?

— Господи, конечно, получится, — ответил я, на его расспросы. — Выиграешь и перейдешь в профессионалы. Руку даю на отсечение. Только боюсь, ты потом в вошь превратишься, буржуем станешь, вот что.

— Марио, Марио ты мой, да ты шутишь? Это боксер-то? Ни за что! Посмотри на Рея Шугара Робинсона, он всем королям король. Он деньги в окно выбрасывает. Ему нужна только победа, и все тут! А потом идет гулять со своей крашеной негритянкой из Гарлема, с друзьями неграми. Никакая он не вошь, не буржуй!

Улыбаясь, он вернулся на свое место, а потом стал петь и паясничать, пока из глубины цеха его не окликнул Васко, поинтересовавшийся, хватит ли ему двух часов штрафа, чтобы успокоиться.

Однажды Панкани проиграл очередной бой, правда, только по очкам, но какому-то студенту, к тому же зеленому новичку. Это было первым разочарованием. Но в литейном все сочувствовали — у каждого, мол, бывает свой черный день. Панкани важно было выиграть другой бой, с третьим призером через месяц в зале «Аполло». Это действительно была решающая для него встреча. Почти такой же она была и для нас.

Готовился он серьезно, с какой-то одержимостью. Все свое свободное время проводил в тренировках, а по утрам я часто встречал его бегущим по направлению к заводу. Едва заметив меня, он ускорял бег и, пристроившись за моим велосипедом, предлагал поднажать.

— Ну, попробуй еще, старина! Ведь не сказать, что я уже десять километров пробежал. Видал, какое дыхание? Я с такой скоростью еще сколько угодно могу отмахать, не то что какие-то три раунда у любителей.

На заводе, в обеденный перерыв, он медленно пережевывал кусок жареного мяса или яичницу, захваченные с собой из дома, потому что от супа, который нам приносили из столовой, он бы набрал лишний вес. Вокруг него всегда собирался кружок болельщиков, рассуждавших о прямом по корпусу, боковом, апперкоте или о манере боя Джека Лa Мотта и Шугара Робинсона. Они говорили, что Панкани боксировал в манере Митри, только агрессивней, решительней и быстрее, хотя и не так технично, но техника-то приходит с опытом, международными встречами и с хорошим тренером. Разве можно выработать индивидуальный стиль с таким тренером-клячей, как Пессони? Панкани соглашался, важно нахмурив брови. А потом, перед тем как вернуться в цех, давал короткий показательный бой с кем-нибудь из парней, соглашавшихся выступить в роли груши.

С приближением дня матча росло и наше беспокойство за Панкани. Все ребята переживали даже, когда он чихал, сильно потел или занимался работой, от которой могут отвердеть мышцы. Мы и с бригадиром договорились, что после боя нагоним упущенное, — ведь производительность формовочной машины резко понизилась. Панкани быстро привык к нашему вниманию и у машины появлялся ненадолго, а то и вовсе не работал. Говорил, что духота и вонь в цехе не дают ему дышать, часами торчал в уборной с куском газеты в руках.

Наверное, тогда он слишком много стал позволять себе, но виноваты, конечно, мы, коль у мальчишки вскружилась голова. Для нас это была игра, а он верил в нее всерьез.