Ссадины на лбу и на запястье; ничего другого я, подойдя к нему, не заметил. Он взглянул на меня с улыбкой, в ней было признание во всем: в неосторожности, в спешке, в желании не придавать значения последствиям. Он словно старался убедить меня, что ничего особенного не случилось. На нем были широкие обтрепанные джинсы. Он поочередно приподнимал ноги, крутил головой, сгибал для убедительности руку в локте: посмотри, разве не все в порядке? Я спросил, почему он побежал на красный, — он лишь сожалеюще и виновато пожал плечами: он не понимал меня; с испуганным выражением лица повторяя одну и ту же фразу, напряженным жестом показывал в сторону железнодорожной насыпи; слова были турецкие, я понял это по интонации. Я догадался о его желании удрать и видел, что мешал осуществить это. Но он не решался сознаться, что больно, страдал от сочувствия и любопытства прохожих, понимал, что они обвиняют меня. «К доктору, — сказал я, — сейчас я отвезу вас к доктору, к врачу».
О, каким легким он оказался, когда, положив себе на плечо его руку, я подхватил и повел его к машине, с беспокойством поглядывавшего на крыло и радиатор. В то время, как стоявшие вокруг объясняли новоприбывшим прохожим, что видели и слышали, я водрузил его на заднее сиденье, усадил полулежа, ободряюще кивнул ему и поехал по направлению к школе. Недалеко от школы жили и занимались частной практикой многие врачи, я вспомнил о белых эмалированных табличках перед их палисадниками.
Я наблюдал за ним в смотровое стекло, он закрыл глаза, губы дрожали, от уха вниз стекала тонкая струйка крови. Обеими руками он оперся о спинку переднего сиденья и приподнялся — конечно, не для того, чтобы легче переносить боль, — он что-то искал в многочисленных своих карманах, роясь в них оттопыренными пальцами. Затем извлек откуда-то листок бумаги, оказавшийся синим конвертом, и умоляюще протянул его мне. Сдавленным голосом, настойчиво, с непривычным ударением он произнес: «Лигнитцерштрассе».
Для него сейчас, наверно, не было ничего важней на свете, как убеждать меня, страх все явственней отражался на лице. «Не надо доктора, надо Лигнитцерштрассе», — говорил он, помахивая синим конвертом. Мы подъехали к стоянке такси поблизости от школы, я остановился, показал ему знаками подождать, пока я отлучусь; затем я подошел к таксистам и справился у них, где находится Лигнитцерштрассе. Те сказали, что есть две улицы с таким названием, но, разумеется, раз уж я здесь, то, видно, хочу попасть на ближайшую из двух, и описали путь, которым поехали бы сами — мимо больницы, через туннель, к самому краю заводского района. Я поблагодарил, зашел в телефонную будку и набрал номер школы. Занятия, очевидно, давно начались, никто не снимал трубку. Я позвонил домой и в ответ на удивленный вопрос жены сказал: «Не пугайся, у меня была авария, со мной ничего не случилось». Она спросила: «Ребенок?» — «Иностранец, — ответил я торопливо, — похоже, иностранный рабочий, я должен его отвезти. Пожалуйста, сообщи в школу». Напоследок я еще раз набрал номер школы. Теперь было занято.
Я вернулся к машине. Перед ней стояли два таксиста. Повреждения дали им повод для спокойной беседы об авариях, случавшихся с ними, при этом в своих рассказах оба старались превзойти друг друга. В машине никого не оказалось. Я наклонился над задним сиденьем и похлопал по нему. Водители ничего не приметили, но допускали, что он прошел вперед и, может, уехал в первом из стоявших в очереди такси. Южный тип, в кепке, к тому же пораненный, — такого определенно запомнили бы. Они полюбопытствовали, где это мне не повезло, я рассказал, и оба оценили мои убытки, в лучшем случае, в восемьсот марок.
Я медленно поехал на Лигнитцерштрассе, мимо больницы через туннель к заводскому району. Небольшой завод по производству проволоки, территория обнесена металлической сеткой, тяжелые прессы плющат металлолом — разбитые автомобили. Я ехал мимо мрачных корпусов, называемых ремонтными мастерскими, мимо экспедиционных контор и занесенных снегом складских площадок.
Лигнитцерштрассе состояла, как видно, из одного лишь дощатого забора, сплошь оклеенного плакатами. Он отгораживал от дороги застывшие высокие желтые краны; ни одного жилого дома, в глубине — здание фабрики: дверей нет, окна разбиты, ворота не заперты; черные языки копоти напоминают о произошедшем пожаре. Сквозь дыру в заборе я заметил жилой фургон с ушедшими в землю колесами. Остановил машину, по грязному снегу пошел туда; никого кругом. На окнах занавески, на ступеньках приставной лесенки следы от соли, из жестяной трубы на крыше валит дым.
Вероятно, я бы обошел фургон и удалился прочь, но вдруг серая занавеска шевельнулась, и я увидел кольцо на пальце, поправлявшем ее. Поднявшись до средней ступеньки, я постучал. За дверью торопливый обмен словами со множеством шипящих звуков, затем дверь открылась, и на придерживающей ее руке прямо перед собою я увидел перстень с печаткой. По мере того как я поднимал глаза, передо мной угрожающе вырастал человек: узкие отглаженные брюки, короткое пальто с меховым воротником, в верхнем кармане пиджака сверкающий треугольник шелкового платка. На ломаном немецком он вежливо спросил, кто мне нужен, и не успел он до конца произнести свой вопрос, как, взглянув в открытую дверь, я сразу же узнал лежавшего на нижней койке двухъярусных нар. Указав на него, я проговорил: «Он мне нужен». Меня пригласили войти. Четыре постели, умывальник, на деревянных голых стенах прикнопленные открытки, семейные снимки, газетные фотографии — это сразу бросилось мне в глаза; немного погодя, уже после того, как крикливо одетый хозяин предложил мне табуретку, я увидел под койками картонные коробки и чемоданы.
Пострадавший лежал, вытянувшись, под одеялом, на котором красными буквами было написано «Отель». Темные глаза излучали глубокую печаль. Он равнодушно ответил на мое приветствие, никаких признаков, что узнает меня, ни страха, ни любопытства.
«С господином Юцкеком произошел несчастный случай», — сказал мужчина с перстнем. Я кивнул в ответ и после небольшой паузы спросил, не отвезти ли его к врачу. Мужчина с перстнем отрицательно покачал головой: нет необходимости, господин Юцкек уже два дня находится под самым лучшим медицинским наблюдением, то есть с тех пор, как произошел несчастный случай на стройке. Я сказал, что приехал по поводу аварии, произошедшей сегодня утром, после чего владелец перстня резко повернулся к пострадавшему и что-то спросил на его родном языке; пострадавший тихо покачал головой: об аварии сегодня ему, дескать, ничего не известно. Я спокойно сказал: дело было вот как, этот человек побежал на красный свет, я задел его радиатором и сбил с ног, машина здесь, на дороге, она повреждена, вы можете взглянуть на нее. И опять тот мужчина, раздраженный и недовольный, с деланной настойчивостью обратился к пострадавшему на его родном языке, одну из фраз произнес шепотом и настойчиво повторил ее. Переданное затем мне выглядело в сокращенном виде так: господин Юцкек родом из Турции, господин Юцкек иностранный рабочий, с господином Юцкеком два дня назад произошел несчастный случай, ни о каком автомобиле ему неизвестно.
Я указал на пострадавшего и попросил осведомиться, почему он сбежал. Я же сам хотел привезти его сюда, на Лигнитцерштрассе. Опять они затеяли игру в вопросы и ответы, из которой ничего нельзя было понять; и когда лежавший взглянул измученно на меня, то мужчина с перстнем шевельнул губами и произнес: «Господин Юцкек оставался здесь с того самого дня, когда произошел несчастный случай на стройке, ему необходим постельный режим». Я спросил: «Где тот синий конверт, который вы мне показывали в машине?» Он выслушал перевод — я не думал, что моя просьба по-турецки может звучать так длинно и что она к тому же вызовет полемику. С торжествующим сожалением мне было сообщено, что у господина Юцкека никогда не было синего конверта.
И тут во мне появилась неуверенность, эта хорошо знакомая неуверенность, как бывало в классе, когда приходилось брать на себя риск твердого и окончательного решения; убежденный, что на нем до сих пор то самое поношенное пальто, я подошел к койке и бесцеремонно приподнял одеяло. Он лежал передо мной в нижнем белье, пряча и сжимая в руках что-то такое, с чем он, очевидно, ни за что на свете не пожелал бы расстаться.
