Жёлтое солнце, косое и лаковое, взойдёт, лучами к подножью кидается. Как будто забитые, надежду оплакивая, склоняясь в горе, проходят китайцы. Вплывали ночи на спинах дней, часы меняя,
путая даты. Как будто не ночь и не звёзды на ней, а плачут над Лениным негры из Штатов. Мороз небывалый жарил подошвы. А люди днюют давкою тесной. Даже от холода бить в ладоши никто не решается — нельзя, неуместно. Мороз хватает и тащит, как будто пытает, насколько в любви закалённые. Врывается в толпы. В давку запутан, вступает вместе с толпой за колонны. Ступени растут, разрастаются в риф. Но вот затихает дыханье и пенье, и страшно ступить — под ногою обрыв — бездонный обрыв в четыре ступени. Обрыв от рабства в сто поколений, где знают лишь золота звонкий резон. Обрыв и край — это гроб и Ленин, а дальше — коммуна во весь горизонт. Что увидишь?! Только лоб его́ лишь, и Надежда Константиновна в тумане за… Может быть, в глаза без слёз увидеть можно больше. Не в такие я смотрел глаза. Знамён плывущих склоняется шёлк последней почестью отданной: «Прощай же, товарищ, ты честно прошёл свой доблестный путь, благородный». Страх. Закрой глаза и не гляди — как будто идёшь по проволоке про́вода. Как будто минуту один на один остался с огромной единственной правдой. Я счастлив. Звенящего марша вода относит тело моё невесомое. Я знаю — отныне и навсегда во мне минута эта вот самая. Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слёзы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени — класс! Знамённые снова склоняются крылья, чтоб завтра опять подняться в бои́ — «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои». Только б не упасть, к плечу плечо, флаги вычернив и ве́ками алея, на последнее прощанье с Ильичём шли и медлили у мавзолея. Выполняют церемониал. Говорили речи. Говорят – и ладно. Горе вот, что срок минуты мал — разве весь охватишь ненаглядный! Пройдут и на́верх смотрят с опаской, на чёрный, посыпанный снегом кружок. Как бешено скачут стрелки на Спасской. В минуту — к последней четвёрке прыжок. Замрите минуту от этой вести! Остановись, движенье и жизнь! Поднявшие молот, стыньте на месте. Земля, замри, ложись и лежи! Безмолвие. Путь величайший окончен. Стреляли из пушки, а может, из тыщи. И эта пальба казалась не громче, чем мелочь, в кармане бренчащая — в нищем. До боли раскрыв убогое зрение, почти заморожен, стою не дыша. Встаёт предо мной у знамён в озарении тёмный земной неподвижный шар. Над миром гроб, неподвижен и нем. У гроба мы, людей представители, чтоб бурей восстаний, дел и поэм размножить то, что сегодня видели. Но вот издалёка, оттуда, из алого в мороз, в караул умолкнувший наш, чей-то голос — как будто Муралова — «Шагом марш». Этого приказа и не нужно даже — реже, ровнее, твёрже дыша, с трудом отрывая тело-тяжесть, с площади вниз вбиваем шаг. Каждое знамя твёрдыми руками вновь над головою взвито ввысь. Топота потоп, сила кругами, ширясь, расходится миру в мысль. Общая мысль воедино созвеньена рабочих, крестьян и солдат-рубак: – Трудно будет республике без Ленина. Надо заменить его — |
