В третьем письме тому же адресату она даже решается просить его о заступничестве перед директором феодосийской гимназии, в которой Сергей будет весной сдавать последние свои экзамены. Директор боготворит Розанова, пишет Марина, и вот если бы он получил в подарок «Уединенное»… да словечко, замолвленное за Сережу…
Увы, теперь уже нельзя узнать достоверно, исполнил ли писатель неожиданную просьбу своей юной корреспондентки… Зато достоверно известно, что еще осенью 1913 года директор получил письмо от Дмитрия Владимировича Цветаева! И эффект был тот самый. Правда, Эфрон готовился к экзаменам на совесть. И все же тему сочинения ему сказали накануне и задачки по тригонометрии он знал заранее! Но все равно он страшно волновался и не верил до последней минуты, что выдержит.
Сергей Эфрон. Феодосия. 1914 (?) г.
Выдержал! Причем единственным среди всех феодосийцев, сдававших экзамены экстерном!
Марина влюбленно описывает в дневнике внешность мужа: «Красавец. Громадный рост; стройная, хрупкая фигура; руки со старинной гравюры; длинное, узкое, ярко-бледное лицо, на котором горят и сияют огромные глаза… и зеленые, и серые, и синие… Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темно-золотым отливом, пышных густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе, в котором сосредоточились весь ум и все благородство мира, как в глазах – вся грусть. А этот голос – глубокий, мягкий, нежный, этот голос, сразу покоряющий всех. А смех его – такой светлый, детский, неотразимый… А жесты принца!»
Пятого мая они отмечают трехлетие своей встречи. В туже записную книжку жены Сергей вписывает: «Где бы Вы ни были, я всегда буду с Вами, и этот четвертый год, как те три. Все, что Вы делаете, прекрасно…»
Анастасия и Марина Цветаевы. 1911 г.
Решительная и самоуверенная младшая Цветаева, получив ободряющий ответ Розанова, решает сама писать философское сочинение. Ее очередной поклонник приносит ей произведения Шестова и Ницше – и вот Анастасия решает «дописать» ницшевское «Так говорил Заратустра». Она создаст еще две или три части – не больше и не меньше! Она будет первой женщиной-философом – на зависть и удивление всем. Почему бы и нет? Старшая сестра будет первым поэтом России, а она… Асе еще нет и двадцати, энергии – через край, сам Розанов находит в ее суждениях «глубину»…
А страсть писания сидит в ней с давних пор. С двенадцати лет Ася строчит свой дневник и буквально одержима этим занятием: пишет в ресторане, в ожидании, пока официант принесет ей заказанное блюдо, пытается записывать что-то в тетрадку даже в лодке, захлестываемой разбушевавшимся морем, – в пяти минутах от реальной возможности пойти на дно (записанными, правда, оказываются только два слова: «холодно» и «мокро»), И упоенно читает свои дневники – всем, кто подвернется!
Марина подогревает ее страсть, и вот Ася уже мечтает: «Издам – и прогремит мое имя, как гремело имя Башкирцевой, только крепче и горше!» Ей очень нужна слава, ей совершенно необходимо, чтобы весь мир восхищался ею.
Она настойчива и упорна; решила – сделала, и в апреле 1915 года выйдут-таки из печати ее «Королевские размышления»!
Марина и Анастасия Цветаевы. Феодосия, 1914 г.
«Размышления» претендовали на произведение философского жанра в современном вкусе. Ницше и Шестов, Достоевский, Ибсен и Кант участвуют в чисто эмоционально организованном тексте, но главный стержень «Размышлений» отчетлив, искренен и прост: ощущение глубокого неблагополучия, «заброшенности» (так назовут это позже экзистенциалисты) одинокого человека в мире – и бесцельный, бесполезный бунт, протест.
Все в тексте вертится вокруг вопроса о вере. Автор разделяет взгляды Ивана Карамазова и любит тургеневского Базарова; не верит в Бога и в загробную жизнь и убеждена в полнейшей бессмыслице земного существования. Она постоянно твердит о летящем в пустоте земном «шарике». Под ногами всегда – «бездна», и она-то определяет всю неприкаянность частного существования. (Заметим мимоходом: словечко «бездна» явно запоздало. Оно было модным лет десять назад – тогда без него не обходились ни в одном приличном «читающем» доме.) И вот вывод: утешения ждать неоткуда, все мгновения жизни равноценны, а потому не надо принимать всерьез ничего в этом глупо устроенном мире. При этом и бунт глуп! – считает Анастасия. «Не надо никаких изменений… Какую плохую услугу вы оказали бы собственной душе, если б захотели упразднить из мира все его тяжести!.. Не надо! К ненавидящему вас простирайте руки! Оскорбившему – улыбайтесь влюбленно! Живите пламенней! Дышите глубже! Будьте как птицы небесные!..
Я люблю красоту. Безобразия не допускает моя строгая и изысканная душа».
В 1916 году появилась вторая книга Аси – «Дым, дым, дым…». Она еще более уязвимая. Но в литературной продукции тех лет, в разливанном море «ниспровергателей мещанской морали» десятых годов XX века и самолюбование, и стилевое дурновкусие были нормой. Анастасия, слава богу, не тщилась создавать «художественную» литературу. Она представляла читателю исповедальную прозу, убежденная в великой ценности личности вообще – и собственной в частности.
Значимость личности, как и исповедальность в творчестве, были знамением времени. В статье 1916 года «О современной литературе», опубликованной в «Биржевых ведомостях», Михаил Гершензон писал: «Переворот, произведенный “декадентами”, “символистами”, заключался именно… в принципиальном провозглашении личной свободы художника… Ярмо снято – иди куда хочешь. А свобода – хоть и приятная, но трудная вещь… Литература готовых общественных идей запрещена и не принимается, нет, дай чистое золото твоего духа, твоей интуиции!.. Оттого успех Игоря Северянина так симптоматичен для наших дней. У него “внутри” делаются сущие пустяки, шалости, но он рассказывает о них непринужденно и откровенно, и нельзя не простить молодежи эту жадность на исповедание сердца, хоть и легкого, но все же сердца, а не морализующего ума».
Юная Анастасия упоена собственной откровенностью, ее девиз: «Я ничего не прячу, ничего не приукрашиваю, каким бы это вам ни показалось». И похоже, она искренна, а ее нарциссизм и эгоцентризм в простодушном выявлении по-своему любопытны. «Я – та женщина, которую ждало много поколений мужчин, – пишет юная Ася Цветаева. – Я создана, чтобы быть прекрасной, чтобы всех губить и самой погибнуть…»
Другое дело, что, когда принцип «ничего не скрываю» берет на вооружение человек – скажем мягко – не слишком большого масштаба, страницы оказываются заполненными илом подробностей, любопытных разве что дотошному психологу или даже психиатру. Замечательно, однако, что автор обеих книг фиксирует не только восторги, но и возражения, и иронию собеседников по отношению к ее собственным писаниям!
Книги Анастасии невозможно оценить однозначно. Они интересны более всего как документ времени; любопытны тем, что автор, как губка, впитал все модные в ту пору темы и разговоры, всё, что бурлило в водовороте русской жизни в канун Первой мировой войны, – во всяком случае, если судить об этом по газетно-журнальной периодике. Впитал – и, не умея переварить, выплеснул в слова, фразы, сумбурно-простодушные восклицания и вопрошания. Но и впитал не всё – политика и социальные темы Асю ни с какой стороны не интересовали.
Нечувствительность к стилевой окраске письменной речи привела к тому, что чудовищный нарциссизм и эгоцентризм автора производят в обеих книгах раздражающее, а зачастую и комичное впечатление; сегодня прочесть от начала до конца обе книги можно лишь при крайней необходимости.
