(Не знаем мы, ох не знаем, когда и о чем нам стоит тревожиться! Все вздохи и страхи сестер и Пра так не по адресу… Было в этом браке роковое, – и еще какое! – но совсем не там, где это видят близкие и любящие. Кто и из-за кого пропадет в этом союзе? Кто из двоих оказался страшнее наказан? Кто был виновнее? И была ли вина?.. Нам не видны нити судьбы. Но канул бы ни за понюх табаку в Лету Сережа Эфрон, если бы не встреча на берегу моря со светловолосой девушкой, помешавшей ему в тот год спокойно окончить гимназию…)

Итак, Марина и Сережа бьют баклуши, пропадают целыми днями неизвестно где, ведут себя почти как посторонние жильцы в доме… Бьют баклуши… Но уже 27 октября этого 1911 года Марина отвезла в типографию рукопись второй своей поэтической книги «Волшебный фонарь». И примерно в то же время отдаст в печать первое свое произведение Сергей Эфрон; его «Детство» выйдет одновременно со второй книгой Марины. Конечно, они в упор не видят никого в эти недели, даже когда сталкиваются нос к носу, – что тут странного? И уж совсем невозможно для них увлечься занятиями, которые поглощают теперь все время обитателей «обормотника»: те покупают коврики, картинки, безделушки и всякие красивые тряпочки, любовно обживая новое жилье…

Книга «Детство» обнаружила несомненные литературные данные Сергея Эфрона – вполне профессиональную выстроенность сюжета, легкий, естественный диалог; тут оказались смешаны быль и фантазии, и теперь уже трудно сказать, в каком именно соотношении. Но самое интересное в книге – глава, названная «Волшебница». Это несомненный портрет Марины, сделанный влюбленным в нее женихом. По правде сказать, портрет странный – и, пожалуй, даже не слишком обаятельный. «Волшебница» Мара – странная девушка. Она фантазерка и сказочница, почти не спит ночью; непрерывно курит. Утром она вялая, серая, не любит общаться ни с кем, никогда не завтракает, пьет только черный кофе. Во время обеда обычно стоит – и поясняет, что нет ничего хуже сытого состояния человека. Вечерами же оживляется и способна всех восхитить своими выдумками и рассказами.

Сергей Эфрон и Марина Цветаева. Москва. Ноябрь 1911 г.

Вот в доме, где гостит Мара, семья усаживается за дневной чай.

«– Вам, Мара, какого? Крепкого, среднего или слабого?

– Черного, как кофе.

– Ведь это очень вредно…

– Страшно действует на нервы, отравляет весь организм, лишает сна, – скороговоркой продолжала Мара.

– Зачем же вы его пьете?

– Мне необходим подъем, только в волнении я настоящая. ‹…›

– Вы, кажется, горячий противник гигиены?

– Люди, слишком занятые своим здоровьем, мне противны. Слишком здоровое тело всегда в ущерб духу. Изречение “в здоровом теле – здоровая душа” вполне верно, – потому я и не хочу здорового тела.

Папа отодвинул чашку.

– Так здоровая душа, по-вашему…

– Груба, глуха и слепа. Возьмите одного и того же человека здоровым и больным. Какие миры открыты ему, больному!..»

И несколькими строками ниже:

«– Я хочу дать вам верное понятие о себе. Если бы я сейчас замолчала, вы бы сочли меня за рисующуюся, самовлюбленную девчонку Я не такова, потому продолжаю. Мы говорили о главном, что я ценю в себе. Это главное, пожалуй, можно назвать воображением. Мне многое не дано: я не умею доказывать, не умею жить, но воображение никогда мне не изменяло и не изменит…»

(Уже в преклонные свои годы Анастасия Цветаева, рассказывая о сестре, утверждала: портрет, созданный юным Сергеем Эфроном в его первом литературном произведении, был на редкость похож на оригинал!)

Сергей и Марина. Ноябрь 1911 г.

Повесть Эфрона, напечатанную в журнале «Аполлон» в 1912 году, самым доброжелательнейшим образом приветствовал сам Михаил Кузмин, назвав ее «свежей и приятной книгой», искренней и правдивой, отмеченной «естественной грацией» и «тонкой наблюдательностью».

Ровно год спустя после выхода в свет «Вечернего альбома» Марина пишет Волошину в Париж: «Дорогой Макс, у меня большое окно с видом на Кремль. Вечером я ложусь на подоконник и смотрю на огни домов и темные силуэты башен. Наша квартира начала жить. Моя комната темная, тяжелая, нелепая и милая. Большой книжный шкаф, большой письменный стол, большой диван – все увесистое и громоздкое. На полу глобус и никогда не покидающие меня сундук и саквояжи. Я не очень верю в свое долгое пребывание здесь – очень хочется путешествовать! Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить! Странно, Макс, почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз – мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь.

Теперь же я во всем буду поступать, как в печатании сборника. Пойду и сделаю. Ты меня одобряешь? Потом я еще думала, что глупо быть счастливой, даже неприлично! Глупо и неприлично так думать – вот мое сегодня…»

А 3 ноября «дорогому медведюшке» уже послано приглашение на свадьбу и предложение быть шафером. «Слушай мою историю, – пишет Марина в том же письме, – если бы Дракконочка (Л. А. Тамбурер. – И. К.) не сделалась зубным врачом… я бы не познакомилась с ней, не узнала бы Эллиса, через него не узнала бы Н‹иленде›ра, не напечатала бы из-за него сборника, не познакомилась бы… с тобой, не приехала бы в Коктебель, не встретилась бы с Сережей, – следовательно, не венчалась бы в январе 1912 г.» И далее: «Разговор с папой кончился мирно, несмотря на очень бурное начало, – пишет Марина. – Бурное – с его стороны, я вела себя очень хорошо и спокойно.

– Я знаю, что в наше время принято никого не слушаться… (В наше время! Бедный папа!)… Ты даже со мной не посоветовалась. Пришла и – “выхожу замуж!”

– Но, папа, как же я могла с тобой советоваться? Ты бы непременно стал мне отсоветовать.

Он, сначала:

– На свадьбе твоей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет.

А после:

– Ну, а когда же вы думаете венчаться?

Разговор в духе всех веков!»

Пра сообщила о помолвке сыну с не слишком доброжелательной обмолвкой: «Марина женится на Сереже». И в следующем письме тональность та же: «Марина, по объявлении себя невестой, стала милее, разговорчивее, дружелюбнее…»

Жених и невеста обдумывают маршрут своего свадебного путешествия, когда от Макса приходит странное письмо. «Только что, – сообщает Пра сыну, – вошла в мою комнату Марина и прочла нам (мне, Лиле, Вере) часть твоего письма к ней. Чтение аккомпанировалось нашим дружным хохотом». Но Марина чувствовала себя оскорбленной.

Позже она рассказала об этом единственном своем разминовении с Волошиным: «В ответ на мое извещение о свадьбе с Сережей Эфроном Макс прислал мне из Парижа вместо одобрения или, по крайней мере, ободрения – самые настоящие соболезнования, полагая нас обоих слишком настоящими для такой лживой формы общей жизни, как брак. Я, новообращенная жена, вскипела: либо признавай меня всю, со всем, что я делаю и сделаю (и не то еще сделаю!), – либо…»

Ближайшей почтой в Париж ушло разгневанное письмо невесты: «Есть области, где шутка неуместна, и вещи, о которых нужно говорить с уважением или совсем молчать за отсутствием этого чувства вообще. Спасибо за урок!»

Но с Максом нелегко было поссориться – он просто не давал своего согласия на ссору. Вскоре пришел его ответ, «любящий, бесконечно отрешенный, непоколебимо-уверенный, кончавшийся словами: “Итак, до свидания! – до следующего перекрестка!..”». Примиренные, растроганные, на вершине своего счастья легко забывающие обиды, Марина и Сергей шлют своему медведюшке фотографию, отпечатанную в форме открытки, с надписью: «Вот Сережа и Марина, люби их вместе или по отдельности, только непременно люби, и непременно обоих…»