Список занимал в газете ежедневно длинную колонку и выглядел так: «От Маруси О. – 5 фр., от Московского землячества – 300 фр., от Н. И. Кульман – 50 фр., от Л. Г. из Болгарии – 10 фр., от А. И. К. – 200 фр.»…
Двадцатого марта в «Последних новостях» рядом со списком пожертвований жирным шрифтом был набран текст: «Дающие, памятуйте слово Суворова: “Порыв не терпит перерыва!” Марина Цветаева».
Позже начало тридцатых годов вспоминал русский поэт и прозаик Дон-Аминадо: «Меценаты выдыхались, профессиональные издатели кончали банкротством, издатели печатали одни календари…»
Но все-таки этой весной еще появлялись книги. Среди них очередные романы Алданова и Мережковского, «Державин» Ходасевича. Два поэтических сборника были приняты критикой почти восторженно: «Розы» Георгия Иванова и «Флаги» Бориса Поплавского.
На парижской сцене пел Федор Шаляпин, Сергей Лифарь ставил новый балет «Вакх и Ариадна»; открылась выставка художника Ларионова; в русском литературно-художественном кружке с успехом шла пьеса Валентина Катаева «Квадратура круга». Летом даже возник журнал «Новый Сатирикон», просуществовавший, правда, всего один год.
Рисунок Ариадны Эфрон. Иллюстрация к поэме «Крысолов»
Чешское правительство, исправно высылавшее пособие нескольким русским литераторам, жившим во Франции, резко сократило в 1931 году круг своих подопечных. Цветаева и Ремизов все еще оставались в числе «счастливчиков». Но осенью их содержание все же было урезано на треть.
Сумма, приходившая из Чехии, могла бы быть достаточной, живи Цветаева одна.
Но в семье теперь, кроме маленького Мура, – трое взрослых.
Ариадне, Але, исполнилось уже восемнадцать лет. Большеглазая, с гладко зачесанными со лба русыми волосами, собранными сзади в пучок, она похудела, вытянулась. Среди прочих способностей у нее обнаружились и незаурядные способности к рисованию. И с осени 1927 года она стала посещать художественную школу при Лувре, радуя родителей успехами. На школьной выставке иллюстраций она заняла первое место и была премирована бесплатным обучением гравюре. Ее иллюстрации к цветаевскому «Крысолову» оказались настолько профессионально исполнены, что в семье возник план иллюстрированного издания поэмы. (Увы, кризис помешал осуществиться и этому проекту.) Помимо школы Аля брала еще какое-то время уроки у Натальи Гончаровой, занималась и в студии Шухаева. Чуть позже попробовала себя на поприще журналистики в иллюстрированных журналах – у нее оказалось «легкое перо»…
Игорь Северянин
Но – увы! – всё это за счет времени, которое прежде дочь высвобождала матери, помогая в нескончаемых хозяйственных хлопотах. Часы творчества Марины Ивановны теперь оказались сильно урезанными. И совсем сложно стало ей выбираться из дома вечерами.
Изредка все же это ей удается. В феврале 1931 года в Париж приезжает для публичных выступлений Игорь Северянин. Цветаевой подарили билет, и она присутствует на одном из его вечеров.
Волна сострадания захлестнула ее, когда поэт вышел на эстраду. «Стар до обмирания сердца, морщины, как у трехсотлетнего, – писала Марина Ивановна своей приятельнице вскоре после этого вечера, – но занесет голову – соловей!» Главное, за чем, по ее словам, она с тревогой следила во время чтения, был поединок Поэта и Времени. Эта тема особенно занимает сейчас ее мысли.
Северянин читал свои новые сонеты. Цветаева нашла их превосходными.
Вернувшись домой, поздним вечером, еще не дав себе остыть, она садится за стол. И пишет поэту письмо – с обычной для нее сердечной щедростью, жаждой ободрить, помочь – хотя бы жаром сочувствия. «Вы выросли, – Вы стали простым, – писала Марина Ивановна. – Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто, – природу. Вы, наконец, разнарядили ее. ‹…› В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились – поглядеть на себя. ‹…› Среди стольких призраков, сплошных привидений – Вы один были – жизнь: двадцать лет спустя…»
(Через три года в Белграде выйдет книга сонетов Северянина «Медальоны». Среди других, посвященных поэтам, там будет и сонет, создающий образ Цветаевой. Скорее молодой Марины, а не «парижской», и больше иронический, чем восхищенный. Впрочем, ироничными, слегка шаржированными были и другие сонеты, посвященные литераторам.
Северянин не получил цветаевского письма; текст его известен нам лишь по черновику. Но Цветаева надолго сохранит память об этом вечере, и в ее поздних высказываниях о поэте неизменно звучат самые доброжелательные ноты…)
Зато другой вечер того же февраля принес известие, больно ударившее по сердцу.
Это случилось в доме французского драматурга, поэта и переводчика Шарля Вильдрака. Осенью 1929 года Вильдрак побывал в Москве, навестил Пастернака. Борис Леонидович спросил гостя о Цветаевой, но Вильдрак тогда еще не был с ней знаком. Вернувшись в Париж, он разыскал Марину Ивановну и пригласил бывать у него в доме, где время от времени устраивались литературные вечера. В этом-то доме и встретила теперь Цветаева Бориса Пильняка, только что приехавшего из России. Среди новостей, им привезенных, одна ее оглушила: Пастернак ушел из семьи. В его жизнь вошла новая любовь – Зинаида Николаевна Нейгауз.
Борис Пастернак
Переписка с Пастернаком, начавшаяся девять лет назад, перевалив через свой пик в 1926 году, все еще продолжалась и прочно входила в незримый фундамент цветаевского противостояния бедам, в сам климат ее психологического самочувствия. За тридевять земель, в родной Москве, жил родной человек, радовавшийся каждой ее строчке, горевавший ее горестями, гордившийся ее удачами. Любимый друг, все понимавший с полуслова. У них и без встреч была уже позади насыщенная история взаимных радостей, недоразумений, примирений.
Уже после 1926 года еще раз и другой в их письмах появлялась тема приезда Бориса Леонидовича во Францию, пока, наконец, обоим не стала очевидна неосуществимость этих мечтаний. Скорее неосуществимость внутренняя, чем внешняя. Ни тот ни другой не готовы были переступить через свои семейные узы. Но сердечная тяга друг к другу в них по-прежнему жила. «Я без головокруженья не могу слышать о твоих слезах…» – пишет Пастернак в одном из писем. «Мой обожаемый» – встретим мы и в цветаевских письмах. Оба горячо обсуждают поэтические вещи, выходящие из-под пера друг друга, и Пастернаку нещадно достается от его корреспондентки за первую часть поэмы о Шмидте – Марина увидит в ней неудачную попытку поэта подстроиться к веяниям времени. К таким вещам она бескомпромиссно непримирима, и Пастернак этим ее качеством бесконечно дорожит. В его письмах – вопль одиночества, которое он постоянно испытывает на родине среди «отталкивающе чуждого мира». В этом «моральном аду» даже почтовая связь с Цветаевой для него – спасительная отдушина. Если бы они были вместе, уверен Пастернак, «развитье у тебя и у меня шло бы скорее. ‹…› Мы бы расходились и ссорились друг с другом и потом друг к другу возвращались… Но наше созреванье (которому ведь нет конца) шло бы скорее, и мы бы только оттого и терзали друг друга, что разом бы терзались тем одним, чему сейчас подчинены порознь».
В предельно откровенной переписке Цветаева говорит своему другу о себе самой не слишком обычные вещи. Например, о внутреннем своем неприятии длительной совместности, о «невозможности, незаконности, кощунственности, богопротивности совместной жизни, этого чудовищного размельчения… Я за наезды, Борис, за женскую пещеру и мужскую охоту. За логово и лес… Волчье начало, Борис». Только «наезды и набеги» не губят любовь, считает она.
