Дел у него давно уже не было, только доделки какие-то, и он проводил дома так много времени, что это вызывало у него растерянность. Тем более что проводить его приходилось теперь в одной квартире с мамой. Как ни тиха и неутомительна она была, но это было для него слишком непривычно.

Он с трудом отыскал, где приткнуть машину на Тверском бульваре. Центр Москвы становился все более пафосным и все менее пригодным для обычной человеческой жизни. И, похоже, это было еще только началом его преображения. Улицу мостили плиткой такого унылого цвета и такого явно отвратительного качества, что, лавируя между ее штабелями, Андрей мельком подумал: что ж они делают, все ведь перекладывать придется, и как бы не в следующем уже году. И тут же удивился, что мог так подумать. Как будто непонятно, для чего кладут убогую мышиную плитку, которую в следующем году придется перекладывать! Для того как раз и кладут. А для него, видно, не прошло даром даже мимолетное соприкосновение с Мариниными наивными мыслями.

Выйдя из подземного перехода на противоположной стороне Тверской, Андрей увидел, что у памятника Пушкину собрались люди. Ему стало интересно, что там происходит.

Он успел мельком подумать, что слишком много стало в его жизни места для праздного интереса.

– А зачем все собрались? – спросил он женщину, вид которой показался ему несколько комичным, хотя он не понял почему.

Та окинула его презрительным взглядом, но ответила:

– Сегодня девятнадцатое октября. Лицейская годовщина. Если вам это о чем-нибудь говорит.

Что такое лицейская годовщина, Андрей, конечно, знал. Но не думал, что ее еще отмечают вот так, спонтанным чтением вслух стихов на улице. А на организованное мероприятие это не было похоже.

– Еще пышней и бесшабашней шумите, осыпайтесь листья! – донеслось от памятника. – И чашу горечи вчерашней сегодняшней тоской превысьте. Привязанность, влеченье, прелесть…

Голос был звонкий, с подвыванием.

– Это Пушкина стихи? – спросил Андрей.

Соседка не удостоила его ответом. Он понял, почему ее вид показался ему комичным: на пальцах у нее были огромные кольца, по его впечатлению, с уральскими самоцветами, а на шее длинное двойное ожерелье из них же. Ожерелье вызывало просто оторопь: чего ради таскать на себе такую тяжесть?

Андрей вспомнил маленький лиловый цветок, который трепетал на шее у Марины Олеговны Ивлевой. Именно трепетал от каждого ее слова и вздоха, это его поразило. Кажется, он даже смотрел на этот цветок слишком пристально, потому и вызвал у нее досаду.

Ее фамилию он узнал по отметке о последнем приеме терапевта в маминой медицинской карте. Эта Марина Олеговна то и дело вспоминалась ему сегодня какими-то неожиданными связями со всем, что он видел вокруг. Даже с устрашающим ожерельем на шее неприветливой дамы.

«А чего к посторонним людям с вопросами пристаю? – сердясь на себя, подумал Андрей. – Отвык от социума!»

Он набрал в айфоне «привязанность, влеченье, прелесть» и тут же выяснил, что автор стихов Пастернак. Далее в этом стихотворении были строчки: «Ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья, когда ты падаешь в объятье в халате с шелковою кистью». Они показались Андрею манерными, но одновременно он понял, что так, наверное, надо, чтобы манерные слова стояли рядом с этим перечнем – привязанность, влеченье, прелесть, – от которого у него почему-то захватывает дух.

Очень это странно, что он стоит у памятника Пушкину рядом со странными людьми, слушает какие-то странные завывания и думает о том, о чем не думал никогда в своей жизни.

В офисе по продажам непонятно чего Андрея встретили с распростертыми объятиями. Он уже не первый раз приходил сюда за маминой панацеей, а здесь, видимо, ценили доверчивых клиентов.

Когда он снова вышел на улицу, поэтические чтения у памятника уже закончились.

Он медленно ехал по Тверской, долго стоял в пробке у Белорусского вокзала, еле влачился по Ленинградке – и все время думал о том, почему так взволновал его этот список: привязанность, влеченье, прелесть.

И, только доехав наконец до Сокола, понял: потому что всего этого никогда в его жизни не было.

Лина все понимала не хуже его. Даже лучше: Андрей долго полагал, что фарш не провернуть обратно в мясорубку, а она, оказывается, всегда видела происходящее иначе.

– Не было никакого фарша, Андрей, – сказала она, когда они решали, что им делать. – Люди всегда были те же.

– Что человеческая природа константна и несовершенна, я догадываюсь, – усмехнулся он.

– До человеческой природы мне дела нет, – отрезала его жена. – У руля всегда были одни и те же люди, вот я про что. От того, что их Дзержинский с какого-то момента перестал торчать посреди Лубянской площади, ничего не изменилось. И бороться с ними я не вижу смысла – они везде, сила их.

С этим Андрей еще недавно мог бы и поспорить. В конце концов, они с Линой работали вместе пятнадцать лет и никакой этой пресловутой силы знать не знали, и дела им не было до того, везде она или не везде. На выпуск бакелитов и компаундов эта сила никак не влияла.

Но теперь спорить не имело смысла. Точно так же не имело смысла размышлять, для чего или почему эта сила вдруг – или не вдруг – взялась разрушать все, что люди создавали полжизни: работу, репутацию, возможность смотреть на огромный мир с интересом и радостью, чувствовать себя в нем желанными и равными, о будущем своем думать…

И это еще у них с Линой хотя бы детей нет. А то пришлось бы теперь каждый день вычищать из их голов яд, который того и жди вольют туда в школе.

Бухгалтерша Ирина Платоновна рассказывала, как ее внучке, крошечной первоклашке, сообщили первого сентября на первом же уроке, что американцы бросили на японцев атомную бомбу и убили тысячи маленьких деток.

– Представляете, Андрей Александрович, так и сказали: тысячи таких деток, как вы, американские убийцы убили бомбой. Девочка домой пришла – рыдала до истерики, еле успокоили, ночью три раза просыпалась. Назавтра сын – к училке, орет: «Вы что детям маленьким рассказываете?! Ведь это не для их ума, ведь взрослые не могут разобраться, что там между американцами и японцами было!» А она ему так спокойно: «Во-первых, нам пришло указание, о чем говорить на Уроке Мира, а во-вторых, я и сама считаю, что в детях надо воспитывать сострадание».

– И что он ей на это сказал? – поинтересовался Андрей.

– Ну, сказал: надо было сказку Андерсена им на этом вашем Уроке Мира почитать, вот бы сострадание и воспиталось. Но что толку говорить? – махнула она рукой. – Они не слышат. Да и плетью обуха не перешибешь.

В первый год их совместной жизни Лина говорила, что с ребенком надо подождать, во второй, кажется, тоже… Потом говорить на эту тему она перестала, а он этого как-то и не заметил. Андрей не знал, хочет ли детей. Он тогда об этом не думал. А теперь думать об этом было бы уже и странно: другие мысли заполнили их с Линой сознание. Другие заботы, точнее говоря. А еще точнее, всего одна забота.

Они должны были сохранить свое дело. То есть сохранить его было уже нельзя – их завод работал слишком успешно, поэтому произошло неизбежное: он приглянулся как раз тем людям, о которых Лина говорила, что сила – их. Но сохранить хотя бы часть средств, вложенных в этот завод, было еще возможно. Их надо было вывести из бизнеса, и этим они были заняты.

Горькое это было занятие, но альтернативы Андрей не видел. И так уже повел себя как прекраснодушный идиот – предполагал, что удастся договориться, не может же быть так, чтобы совсем вне всяких правил, хоть каких-то правил…

Лина ничего такого не предполагала, и это оказалось для них спасением. К тому моменту, когда и Андрей наконец осознал действительность во всем ее окончательном виде – правил никаких нет, завода у них, считай, тоже уже нет, а если не будут действовать быстро, то лишатся и свободы, и жизни, может, – к тому моменту, когда это наконец стало для него очевидным, она уже представила ему план действий. Причем действий как раз таких, какие и требовались, – немедленных.