– Во Францию, – ответила она.

Уже ему в спину ответила, и вряд ли он услышал.

– Взяла бы ты отпуск, – сказала Тамара дочери. – Что у вас на работе за аврал?

– Никакого аврала. – Та улыбнулась какой-то жалкой улыбкой. – Отпуск у меня летом был, теперь в декабре будет.

– Бледная, усталая. Смотреть страшно.

– Умеешь ты ободрить, ма! – засмеялась Марина. – Не волнуйся. Я уже выбираю, куда зимой поехать. Где самый свежий воздух и самые белые снега.

– Могу посоветовать Антарктиду, – сказала Тамара. И, вздохнув, добавила: – Хоть в Махру съезди на выходные. И правда ведь осень золотая. И тепло, водопровод не отключили еще. Грибы пособирай, ты же любишь. Белых в этом году немыслимое количество. Тебе, может, деньги нужны? – спросила она.

– Папа уже спрашивал. Нет, деньги у меня есть.

«А чего у тебя нет? – подумала Тамара. – Чего у тебя, девочка моя бедная, нет, чтобы быть счастливой?»

Да еще антибиотик принимала! Мало ей и без того сомнений, так еще и антибиотик!..

Марина спохватилась, что вода переливается через край цветочного горшка и стекает на пол. Так и сквозь балкон прольется на соседей внизу. Она завела на балконе цветы только в этом году, притом выбрала неприхотливые герани, но и они требовали ухода, и, поливая их, Марина каждый раз думала, зачем они ей.

«Почему я всегда думаю о мелочах? О тысяче ничего не значащих мелочей. А о том, что действительно важно, думать боюсь…»

Она не то чтобы боялась думать о том, что было действительно важно, что стало сейчас самым важным, – просто не привыкла думать о существенных вещах в состоянии внутреннего раздрая. А именно в этом состоянии она теперь находилась, и ничего ей с этим не удавалось поделать.

«Десять недель. Еще можно… Все изменить еще можно. И нужно, наверное. Тем более и антибиотик… Вдобавок ко всем остальным обстоятельствам».

Но, говоря себе все это, Марина понимала, что имеет значение только одно обстоятельство: она не хочет от Толи ребенка. Мама считает, что она в него до сих пор влюблена и поэтому страдает, папа, который видит ее насквозь, и тот думает, что она сомневается в своих чувствах, оттого и выглядит понурой. А она не страдает и даже не сомневается – она просто не может решить, что ей делать. Никогда не думала, что в ее сознании столкнутся два таких противоположных потока: ей пора рожать, она этого хочет, но рожать придется от человека, которого она совсем не любит и жить с которым не собирается. Станешь тут и бледной, и понурой!

«Мало того что сама повела себя как последняя дура, влюбилась – ну хорошо, почти влюбилась – в алкоголика, так еще и забеременеть от него ухитрилась. Залетела как старшеклассница».

Марина почти нарочно старалась думать такими отчетливыми и грубыми фразами. Может быть, это поможет ей что-то решить. Но не помогало и это.

К тому же самочувствие отвратительное. Не настолько, чтобы ложиться в стационар, но все-таки явный токсикоз.

Из-за гормональной игры, нежданно-негаданно начавшейся в ее организме, Марина чувствовала себя подавленной и растерянной. Раздрай, именно он.

Она поливала цветы обильно, так как намеревалась уехать в Махру почти на четыре дня. Работает сегодня, в пятницу, до обеда и только на приеме, без визитов, а в понедельник прием ей поставили вечерний, так что вернуться в Москву можно ко второй половине дня.

Надо этим воспользоваться – наполнить легкие свежим воздухом, а глаза любимым видом.

В детстве Марина весь год ждала переезда на дачу, и один летний месяц, который приходилось проводить не в Махре, а на море, казался ей бессмысленной тратой лучшего времени ее жизни. Так же, как и маме, кстати, та тоже с удовольствием не выезжала бы из Известий все лето, и только уверенность, что без моря ребенок не зарядится здоровьем на весь год, несмотря даже на поглощаемое литрами деревенское молоко, заставляла ее это делать.

После приема Марине пришлось задержаться: еженедельная лекция, которая каждый четверг устраивалась у них в поликлинике для врачей общей практики, перенеслась на пятницу, потому что в другой день не мог прийти профессор, которого давно мечтали пригласить.

Хоть Марина и рвалась на дачу, но то, что лекция все-таки состоится, обрадовало ее. Профессор рассказывал о влиянии на желудочно-кишечный тракт стрессов в агрессивной среде. В последнее время проявления таких стрессов стали у пациентов просто повальными. И что там желудочно-кишечный тракт – с настоящими паническими атаками люди приходили на прием в каких-то немыслимых прежде количествах.

У одной Марининой пациентки, во всех отношениях успешной сорокалетней дамы, такая атака случилась прямо в машине. Она с трудом смогла съехать на обочину и сидела полчаса со включенной аварийкой, пока хоть немного восстановилось дыхание. Но бешеное сердцебиение, а главное, неодолимый ужас – страх смерти – преследовали ее до той минуты, пока она, бросив машину и вызвав такси, добралась до своего врача. Марина еле успокоила ее, да и не она даже успокоила, а седативный укол. Хорошо, что та пришла в самом конце рабочего дня – была возможность сидеть с ней, убеждать, что никаких причин для ее страха нет, что это пройдет, вот пойдете к психотерапевту, он подберет лекарства, попринимаете полгодика…

Другая пациентка, совсем молодая, вдруг стала испытывать панические атаки каждый раз, когда спускалась в метро. Невозможно дышать, тахикардия, холодный пот – и страх, неодолимый страх смерти… Для нее это было просто катастрофой, потому что она жила и работала на противоположных концах города, машину водить не умела и без метро обойтись не могла никак.

После одного приема, во время которого у нее было два таких пациента, Марина даже маме об этом рассказала.

– Это арзамасский ужас, – сказала та.

– Почему арзамасский? – не поняла Марина.

– Толстой его пережил, когда закончил «Войну и мир». Сильнейшее напряжение всех сил – и вот такой ответ психики. Ровно то, что ты рассказываешь: невыносимый страх смерти, то есть просто понимание, что она неотвратима, что она придет, и зачем тогда всё. С ним это случилось ночью в гостинице, когда он приехал в Арзамас покупать землю. Потому и арзамасский ужас. Раньше надо было гением быть, чтобы пережить потрясение такой силы, – усмехнулась мама. – А теперь это на обычных людей приходится. Удивляюсь, как они выдерживают.

«Они и не выдерживают», – подумала тогда Марина.

Когда она училась в медицинском, им о панических атаках рассказывали лишь вскользь, потому что это было большой редкостью. А в последние годы число людей, которые испытывали их без всяких видимых причин, возрастало буквально от месяца к месяцу, они не знали, к кому обращаться, шли к терапевтам…

В общем, лекция была, конечно, очень нужна, и хорошо, что их клинический фармаколог пригласил профессора.

Уже выходя из поликлиники после лекции, Марина увидела Аленку Солнечкину, идущую ей навстречу через двор.

– Вострецов твой неделю уже не пьет, – сообщила Аленка. – Ходит бледный, целыми днями что-то чинит, то в доме, то во дворе. Я его попросила нам забор поправить – сегодня утром все сделал, ни рубля не взял. Вообще, я считаю, – добавила она, – если человек завязал, надо его поддержать. Нет?

Аленка смотрела так, словно должна была получить ответ.

– Понятия не имею, – сказала Марина. – Мне это неинтересно. И больше ты мне, Ален, о его анамнезе не сообщай, ладно?

– Ладно… – протянула Аленка. По ее поджатым губам можно было догадаться, что такая реакция не вызывает у нее одобрения. Но вслух она свое мнение высказывать не стала, а лишь поинтересовалась, кивнув на Маринину сумку: – Уезжаешь?

– В Махру, на выходные, – ответила Марина.

Всю дорогу она старалась выбросить мысли о Толе из головы, и всю дорогу ей это не удавалось. Ни разноцветные деревья за окном электрички, ни малолюдный осенний Александровский вокзал – ничто не помогало тому, чтобы ушло из ее сознания это пульсирующее пятно.