– Тамаркинс, ты что сегодня как в воду опущенная? – спросила Маргарита Константиновна, редактор английской литературы. – Кавалер опаздывает?

Марго имела в виду очередного Тамариного поклонника, Витю Ольшевского. Он называл себя поэтом, но лучше переводил стихи с китайского, чем писал сам, а еще лучше выглядел – высокий, статный, с яркими черными глазами. Витя в самом деле должен был зайти за Тамарой к концу рабочего дня, но она про него сегодня ни разу и не вспомнила.

– Не переживай, идет уже, – сообщила Марго; она сидела за столом у окна.

Витя явился с трогательным букетиком ландышей и пригласил Тамару в ЦДЛ. Его в свою очередь пригласил туда инязовский преподаватель, праздновавший выход своей книги – он переводил прозу династии Цинь. Династия Цинь, ЦДЛ, Витя – все это интересовало сейчас Тамару примерно одинаково, то есть не интересовало совсем. Но она никогда не позволяла унынию овладевать собою и не собиралась позволять этого впредь. Да и домой идти не хотелось: мама была проницательнее, чем Марго, и сразу поняла бы, что у дочки что-то случилось.

Витина фамилия была в списке приглашенных, напротив нее значилась цифра «два», и он гордился тем, что может не только сам пройти в сокровенный Дубовый зал, но и провести туда девушку. Возможно, его разочаровало, что Тамара не испытывает по этому поводу видимого восторга, но он был воспитанный молодой человек и никак не дал ей этого понять.

Дубовый зал ресторана ЦДЛ, конечно, должен был вызывать восторг и восхищение. Темные панели с резьбой на стенах и лестнице, ведущей на второй этаж, окна в два света, массивные столы, накрытые ослепительно-белыми скатертями… Вообще-то Тамаре Дубовый зал нравился: очень уж он отличался от любого зала, в котором она могла бы оказаться не на концерте или спектакле, а просто за ужином. Даже сегодня, стоило ей войти сюда, настроение у нее стало получше.

Но ровно до той минуты, когда они с Витей подошли к накрытому на пятнадцать персон банкетному столу. Большинство гостей были уже на местах, и – здравствуйте! – одним из них оказался Каблуков. Тамара едва удержалась от того, чтобы развернуться и уйти; но удержалась, конечно. Она кивнула Каблукову. Он усмехнулся. Оскорбительная снисходительность – к ее настроению, к ее спутнику, ко всему, что она являла собою, – явственно читалась в этой усмешке. И ничего с этим не сделаешь, ничего и никогда! Никакого значения не имеет ни ум ее, ни знания, ни способности – все равно он всегда будет относиться к ней как к мелкой сошке, все равно всегда будет чувствовать свое над ней превосходство, и все это лишь потому, что за ним стоит организация настолько же могущественная, насколько и отвратительная, а за ней – только хрупкая красота папиной керамики… Несправедливость жизни впервые предстала перед Тамарой во всей своей неотвратимости.

Как назло, места для нее и Вити оставались только напротив Каблукова. Весь вечер придется на него любоваться! Да что весь вечер – всю жизнь. Не на него, так на другого такого же. И точно так же следующий Каблуков будет считать себя вправе отмерять для ее жизни пределы…

Тамару охватила такая досада, что она едва находила в себе силы поддерживать разговор с соседями по столу. Кроме Каблукова, никого из приглашенных она не знала. Витя, кажется, тоже. Тамара назвала им свое имя лишь машинально и ничьих имен не запомнила.

Во внешности тех, кто сидел за столом рядом с ней и напротив нее – рыхлой дамы с огромными коваными кольцами на каждом пальце, мужчины лет тридцати с рубленым лицом и маленькими, глубоко посаженными глазами, мужа и жены, похожих друг на друга своей невыразительностью, – не было никого, с кем ей хотелось бы сейчас разговаривать. Да и ни с кем вообще ей не хотелось разговаривать! В сердитом возбуждении, которым она была охвачена, ей даже есть не хотелось.

Витю, вероятно, это расстроило. Сначала он подкладывал Тамаре на тарелку то селедочку с луком, то яйца с икрой, а потом перестал к ней прилаживаться и банальнейшим образом напился. Она и не заметила, как это произошло. Только что Витя горячо спорил о масонах – их ложа находилась когда-то здесь, в особняке на Поварской улице, и заседания происходили как раз в Дубовом зале, потому и зашел разговор об их мнимом или настоящем всемирном могуществе, – потом стал вставлять реплики все реже, а потом Тамара взглянула на него и увидела, что голова его никнет, как у сонного цыпленка, губы распускаются и с них только что слюна не капает.

Она чуть не заплакала – от стыда, от досады, от растерянности. Ну вот что ей теперь делать? Тормошить Витю, чтобы не упал головой в салат? Или делать вид, будто ее это не касается? Или подняться из-за стола и уйти? Дурацкое положение! А тут еще чертов Каблуков, который негромко и уважительно, как с равным, разговаривает со своим соседом, с тем, у которого рубленые черты лица, – ухмыляется каждый раз, когда взгляд его падает на расстроенную Тамару и на ее клюющего носом спутника.

От досады она теребила ожерелье, подаренное папой к восемнадцатилетию. Оно было необыкновенное: бусины размером с вишни были покрыты разноцветными блестящими глазурями, и каждая была расписана особым тонким узором. Тамара крутила, крутила эти бусины – и конечно!.. Нитка в конце концов разорвалась, они соскользнули с нее и со звонким звуком посыпались под стол.

Если до сих пор Тамара еще могла сдерживать слезы, то теперь ей это уже не удалось – они так и брызнули из глаз.

– Минуту, – сказал Каблукову его собеседник.

Это она успела услышать, прежде чем оказалась под столом. Как будет оттуда выбираться, Тамара не думала. Она вообще ни о чем уже не думала, только о том, чтобы исчезнуть с глаз отвратительного Каблукова.

Несколько бусин приткнулись у Витиных туфель, еще две – у ножки стола. Она в эту ножку весь вечер коленом упиралась, очень неудобно…

– И вот еще три.

Тамара подняла голову. Рядом с ней под столом – на корточках, но вытянув одну ногу в сторону, – сидел каблуковский собеседник. На его ладони лежали бусины, он протягивал их Тамаре.

По ее мнению, положение у них обоих было самое что ни на есть дурацкое. А по его, кажется, совсем нет: хоть под столом было и не очень-то светло, но Тамара видела, что выражение лица у него совершенно невозмутимое.

– Спасибо… – пробормотала она.

– Позволите, я вас провожу? – поинтересовался он.

Куда, интересно, он ее провожать собирается?

«Ну а куда я вообще собираюсь? – тут же подумала она. – Куда подальше, вот куда! Не за столом же после всего этого сидеть».

– Пожалуйста, – ответила Тамара.

Туфли возле ее руки зашевелились – Витя чуть не отдавил ей мизинец. Когда она выбралась из-под стола, то увидела, что он безмятежно спит, уронив голову на грудь.

Щеки у Тамары пылали от стыда. Она окинула быстрым взглядом платье – не задралось ли? – и, бормоча что-то невнятное, встала, в довершение всего опрокинув стул.

Наблюдающий за всем этим Каблуков проговорил своим невыносимым снисходительным тоном:

– Тамарочка, может быть, вас…

Она не успела понять, чего он хочет.

– Не надо, – оборвал его другой голос.

И Каблуков замолчал сразу же, будто в рот ему вставили кляп.

Да пусть говорит, пусть молчит – что угодно! Тамара вылетела из зала не оглядываясь, пулей, но не к тому выходу, который вел на улицу, а в противоположную сторону, то есть в буфет; перепутала направление, и неудивительно.

Буфет примыкал к Дубовому залу, он назывался Пестрым, обычно именно сюда ее приглашали ухажеры-литераторы. Место было для избранных – все стены в рисунках и в автографах классиков советской литературы, и сами они сидят рядом за столиками. И хоть обычно сидели они пьяными, Тамара в те несколько раз, когда оказывалась здесь, смотрела на них с почтением.

Но сейчас ей было не до классиков. Она лишь мельком подумала, что кто-нибудь из них мог присутствовать в Дубовом зале в тот момент, когда она вылезала из-под стола рядом со спящим Витей. Ах, да не все ли равно! Позор ее не станет больше от того, что его видели лишние три или четыре человека… Куда уж больше!