Задумка показалась ей удачной. Справившая полувековой юбилей, Нинон по-прежнему оставалась самой обольстительной и желанной женщиной Франции, притом обладала редким умом и безупречным воспитанием. Но осуществление плана представляло некоторые трудности: жившие в соседних кварталах маркиза и знаменитая куртизанка никогда не виделись. И дело тут было не в соображениях респектабельности со стороны маркизы: у Нинон перебывал весь цвет парижского общества, в ее салоне раздавались самые громкие имена королевства, как мужчин, так и женщин. Единственная причина заключалась в следующем: около двадцати лет назад маркиз де Севинье, отец Шарля, получил от маркиза д’Альбер удар шпагой, превративший очаровательную маркизу в безутешную вдову. И этот смертельный удар был ему нанесен из-за Нинон. Такое трудно забыть.

Но материнская любовь одержала верх. Госпожа де Севинье велела заложить карету и поехала к своей доброй подруге маркизе де Лафайет.

Помимо отдаленного родства, двух маркиз связывали прочные дружеские узы. Обе были одиноки: если госпожа де Севинье овдовела, то госпожа де Лафайет постоянно жила без мужа, который не вылезал из своего оверньского поместья. Обеих отличали изящество, прекрасная образованность, их очень ценили в обществе «прециозниц»[105], где госпожа де Лафайет была известна под именем Фелицианы.

Но в свете маркизу де Лафайет знали под другим именем, менее приятным, но более понятным: за ее холодность ее наградили прозвищем Туман.

Госпожа де Севинье сразу оценила эту «холодность», поскольку догадывалась, какой внутренний жар скрыт в ее подруге, притом она знала, каковы на самом деле ум и сердце маркизы. Добавим, что госпожа де Лафайет, как и она, владела пером. Но та писала не послания, подобно своей подруге, а романы, которые высоко ценились критикой. Но ни одному из них не суждено было принести ей такую славу, как ее шедевр «Принцесса Клевская», который она напишет годы спустя.

Секретов от подруги у маркизы де Севинье быть не могло, и она рассказала ей без обиняков о случае, вызвавшем у нее большое беспокойство.

– Мне хотелось бы свести Шарля с Нинон, но я не представляю, как за это взяться. Что вы об этом думаете?

Подруга рассмеялась:

– Как познакомить сына с Нинон и вызвать у него интерес к ней? Да есть сотни, тысячи способов. Нет ничего проще. Достаточно пригласить обоих на ужин и усадить рядом.

– Вы говорите, что все просто? Но ведь не у вас же состоится этот ужин! Нет, вряд ли это удастся.

Сложив веер, госпожа де Лафайет легонько стукнула им по одетой в перчатку руке гостьи.

– А для чего тогда друзья? Дорогая Мария, если я и не стану устраивать ужин, другие охотно это сделают. Как насчет моего приятеля Ларошфуко?

Да, хорошая мысль. Герцога де Ларошфуко и госпожу де Лафайет многие годы связывало глубокое чувство, абсолютно платоническое. Разве мог отказать он маркизе – смыслу его существования? Госпожа де Севинье вернулась домой, почти успокоенная.

Действительно, несколько дней спустя они получили приглашение на ужин к герцогу. Нинон де Ланкло, сидевшая рядом с Шарлем де Севинье, была настолько покорена его молодостью, что немедленно решила завязать с ним знакомство. А уж если Нинон давала себе труд кем-то заняться, тот, каким бы упорным он ни был, терял всякую способность ей сопротивляться. Ослепленный, очарованный, околдованный, Шарль де Севинье всецело отдался во власть притягательности, которую излучала эта знаменитая искусительница. Не прошло и недели, как в альковах на Королевской площади он вернул былую уверенность в себе, а заодно и радость жизни. Ну а чем в это время занималась Шанмеле?

Мария работала не покладая рук. Дебют в «Бургундском отеле» прошел с таким блеском, что нужно было во что бы то ни стало сохранить за собой первое место, завоеванное с таким трудом. Время ей отныне приходилось делить между театром, домом на улице Мазарин, завсегдатаями которого сделались Лафонтен и его друг Буало[106], и любовниками – маркизом де Тьерсе и юным Севинье, начавшим ей надоедать. Между тем ему удалось преодолеть робость, подпортившую начало их связи. Но с каждым днем маркиз становился все менее внимательным к актрисе.

Кстати, кое-кто, напротив, прилагал неимоверные усилия, чтобы войти в ее жизнь, и Мария не знала толком, нравится он ей или раздражает. После триумфа в роли Гермионы Расин забрасывал ее письмами, часто навещал и не отходил ни на шаг, когда она бывала в театре. Мария признавала, что ей по сердцу его задумчивый взгляд, уверенные манеры и выразительные черты лица. Но каким же он был надоедливым: заставлял во всех деталях разбирать стихи, тысячи раз пережевывать одно и то же на репетициях, даже требовал менять интонации, порой с маниакальной дотошностью, что ее сильно нервировало. Сотни раз за день она едва сдерживалась, чтобы не дать ему пощечину.

Однажды утром, когда он читал ей отрывок из своей последней трагедии «Британик», Мария окончательно выбилась из сил. Расин декламировал роль Юнии, которую ей предстояло играть.

Мария вспылила, вырвала текст из рук поэта и бросила его в дальний угол комнаты.

– «Нет больше сил молчать!» Ненавижу, когда мне вдалбливают, как я должна исполнять роли! Я прекрасно знаю пьесу, с первых дней, как ее начали ставить, а прошел уже год! Видела, как ее играли другие, пока вы не соизволили доверить роль мне! Если разрешите, у меня собственный взгляд на то, как следует ее исполнять!

Расин, пораженный, смотрел, как она, красная от ярости, мечется по комнате, словно молодой зверь по клетке; шелковые, гранатового цвета юбки вздымались, гонимые ветром ее гнева.

– Но… дорогая моя Мария…

– Я – не ваша дорогая Мария! Я – актриса, которую вы замучили придирками и поучениями! Сыграла же я Гермиону, кстати, вы были довольны, без единого вашего указания, не правда ли? Я предпочитаю, чтобы мне доверяли.

– Доверяю, доверяю, но…

– Вот, весь вы тут! «Доверяю, но…» Вам самому-то не кажется это «но» оскорбительным? Довольно, уходите! Иначе мы наговорим друг другу много неприятного.

Расстроенный и немного обиженный, Расин выразил желание остаться. Тогда, окончательно выйдя из себя, Мария взяла его за плечи и бесцеремонно вытолкала из комнаты.

– Придете, когда начнете мне доверять!

Она с силой захлопнула дверь и легла на софу, занимавшую большую часть ее уборной. Не удалось ей полежать и пяти минут, как в проеме двери появилась белокурая голова ее юного возлюбленного.

– Можно войти?

Шанмеле бросила на гостя неприязненный взгляд. «Только тебя здесь не хватало!»

Не ведавший ничего о грозе, которая здесь недавно пронеслась, Шарль де Севинье, как всегда милый и непринужденный, вошел и наклонился, чтобы ее поцеловать. Мария отвернулась.

– Что вам угодно?

Такого сурового приема маркиз не ожидал. Остолбенев, он взглянул на свою подругу, забившуюся, как зверек, в угол софы. В глазах ее сквозила досада, губы подрагивали от гнева.

– Дорогая моя, я проходил мимо и решил заглянуть… засвидетельствовать свое почтение…

– Я сто раз говорила, что не выношу, когда меня беспокоят во время работы!

– Да ведь… скоро я отправлюсь на войну… вот и подумал…

Боже! До чего же трудно было маркизу об этом сказать! Несчастный Шарль проклинал себя за то, что так неудачно выбрал время для весьма деликатного дела, которое его сюда привело. Единственное, чего он хотел, это попросить Марию вернуть ему полные страсти письма, которые он посылал ей целый год в начальный период их неистовой любви. Иными словами, он собирался… порвать с ней. Но коль уж он здесь, нужно было все немедленно уладить. Вздыхая и путаясь в словах, маркизу удалось поведать Марии свою историю, настолько туманную, что та принялась смеяться.