Там немедленно образовалась славная потасовка, поскольку в дело вмешались также Этель с Трателем и разогнали голубей, а маленький бедняжка Так-Так, видимо, учуяв запах любимого лакомства, но не понимая, что оно может стать последним в его жизни, поспешил к полю битвы так скоро, как только позволяли его коротенькие ножки, – и так же скоро, как и голуби, был отброшен в сторону пресловутыми невоспитанными фокстерьерами. Я подхватил его на руки и прошептал в шелковое ушко:

– Ничего, Так-Так, не волнуйся. У меня там, наверху, припрятано еще два печенья, и одно из них ты получишь прямо сегодня, еще до четырех часов, ну а завтра… Завтра, наверное, кухарка получит новые указания.

Подумать только, интрижка с Мэри! Даже если я флиртовал с ней – очень вскользь и слегка! – какое до этого дело тете? Это ее «викторианство» просто невыносимо. Нет, так дальше продолжаться не может. Сейчас же перережу тормозной трос, а днем – гордиев узел. Или его не перерезают, а разрубают? Неважно. Посеяв «печенные зерна», тетя ускорила бурю, которую пожнет. Раз у меня остается лишь два хрустика, придется либо действовать, пока Так-Так не забыл своей роли, либо ждать, пока старуха не отдаст кухарке новый приказ. Если раньше у меня и были сомнения, то теперь они исчезли. Сегодня и только сегодня, пока заветные два хрустика не зачерствели – мне бы не хотелось награждать Так-Така за добрую службу черствым печеньем. И еще – пока тетка не узнала, что у меня все же сохранились два драгоценных предмета кондитерского искусства, и не выбросила их. А это непременно случится, когда по ее поручению мою комнату в очередной раз перевернут вверх дном.

Это было ужасно, просто ужасно. Нужно срочно все описать – каждый миг, каждую деталь в том порядке, в каком они пронеслись передо мной.

Ланч прошел в мрачной обстановке. Оба его участника – по разным причинам – пребывали несколько не в духе. Естественно, самообладание мне серьезно изменяло. Учитывая то, что должно было свершиться в ближайшие часы, следовало изгнать из себя все человечное, что еще оставалось. Но даже в этот последний страшный миг я колебался. Нет, у меня, как и прежде, не было сомнений: тетка заслуживает то, что вскоре получит, но неужели нельзя как-то иначе, как-то обойтись без этого? Неужели нельзя все-таки уговорить ее отпустить меня и дать жить своей жизнью? В конце концов, я ведь никогда не просил ее об этом прямо… И вот я уже почти приготовился дать ей последний шанс. Во время всех этих размышлений взгляд мой был сфокусирован на тарелке с едой, я поднял голову с намерением предоставить старухе последний шанс как раз в ту секунду, когда из комнаты выходила Мэри. И – словно по закону подлости – встретился глазами с ней, а не с теткой. Естественно, глупая девица не могла не зардеться. Похоже, самообладание изменяло и ей. Тетины оскорбления и инсинуации, высказанные за завтраком, в свою очередь, вновь хлынули в мою память, и мое лицо тоже залилось краской. Тетя многозначительно посмотрела сначала на меня, а потом вслед удаляющейся горничной. Этот взгляд серьезно укрепил мою волю.

В самом деле, а не опасно ли давать ей шанс? Предположим, начнется расследование – так разумно ли мне превращать наш последний разговор в страстную мольбу о свободе, об избавлении от ее бесконечных придирок, придирок, придирок, на каковые я был обречен долгие годы? Разумеется, никто не узнает, о чем мы говорили между собой наедине, но, если начать обсуждать такую тему, ее не закроешь в минуту, а женщину, способную, как мы знаем, на публичные речи, подобные тем, что она вела в присутствии Уильямса, ничуть не стеснит, к примеру, возвращение в столовую Мэри с пудингом. Любая обрывочная, случайная фраза, да вдобавок вырванная из контекста, может достигнуть ушей девушки, а после всего произошедшего я более не уверен, что могу на нее положиться. Говорят, каждый, кто замышляет подобное тому, что замыслил я, часто совершает один неверный шаг. Я чувствовал, что воззвать теперь к чувствам родственницы станет как раз таким шагом. Нет. Надо быть твердым, неумолимым, беспощадным.

И, обретя безжалостность, я обратил свои мысли к пудингу. Ложка, которой я ел его, погнулась в моей руке. Тетка молча выхватила ее и выпрямила.

– Пауэллы, мой дорогой Эдвард, обитают в Бринмауре с 1658 года. Этой ложке более ста лет. – Она вгляделась в клеймо на серебре. – Да, больше ста. В этих краях мы всегда высоко держали голову и славились выдержкой. Жаль, что один из нас в сердцах ломает старинные ложки только потому, что не может во всем настоять на своем. Жаль терять славные обычаи… Нет, благодарю, сыра я не хочу.

О, как это в духе тети – унизить саму же себя таким предположением. Как это в ее духе – воспользоваться любым пустейшим происшествием как предлогом для проповедей. И каких проповедей! О, это вечное воспевание добродетелей неизменности и постоянства при отсутствии малейших сдвигов!

А все-таки было во всех этих речах что-то хорошее, что-то бесхитростно милое. И теперь, когда тетя вступала в последние часы своей жизни, я не мог противиться сентиментальности, неумолимо вползавшей в мои мысли. Не следует ли мне все же отступиться? Ведь моей натуре так свойственны мягкость, бескорыстие, великодушие. Я незаметно ускользнул на заброшенный чердак, где предался размышлениям. Добрые чувства охватили мою душу. Внизу при этом я слышал тетины шаги, направлявшиеся к моей комнате. И мысленно поздравил себя с мудрым выбором места раздумий.

– Эдвард, Ээд-ваард! – ворвался мне в уши ее голос. – Ээд-ваард! Черт бы побрал этого парня. Никогда его не найдешь, когда он нужен. Ээд-ваард! – Последовала пауза, в продолжение которой тетя, судя по звукам, продвигалась по коридору. Затем, к моему ужасу, она стала яростно бить в гонг. Стало совсем невыносимо. Я нехотя выглянул из своего укрытия:

– Да, тетя?

– Ты оглох, дорогой?

– Почти. От гонга.

Тетин тон неожиданно сменился со смутно расстроенного на интенсивно подозрительный:

– Что ты делаешь там, наверху?

Знала бы она, насколько мне трудно ответить на этот вопрос и насколько лучше было бы ей не задавать его. С превеликим усилием я ответил:

– М-м… Думаю.

– На чердаке? Думаешь? Почему бы не подумать по-человечески у себя в комнате? Зачем, ради всего святого, отправляться для этого в ту часть дома, которая должна интересовать только горничных? Ей-богу, Эдвард, я бы могла подумать…

Ну, уж этого стерпеть я не мог. И пошел на прямое столкновение:

– Тетя Милдред, у вас грязное воображение.

Наверное, впервые в жизни тетя оказалась столь озадачена, что не нашлась с ответом и поле битвы осталось за мной. Теперь можно было спокойно оставить ее захлебываться воздухом от возмущения, медленно открывать и закрывать свой большой рот и демонстрировать отсутствующим зрителям плохо запломбированные зубы в мельчайших отвратительных деталях. Сопровождаемый семенящим за мной Так-Таком, я вышел из дома. Путь до гаража, хоть и кружной, не занял много времени. Работа заняла и вовсе несколько секунд… После нее я поднялся на десяток шагов вверх по Ир-Аллту. Там извлек из кармана книгу и демонстративно уселся читать в такой точке, чтобы меня было легко увидеть из любой части усадьбы.

Сам же я в указанное время имел возможность созерцать тетку, вышедшую в сад. Очевидно, она чувствовала необходимость спустить пар, поскольку сразу принялась за очистку виноградника от кустиков скороспелого гороха, который уже сошел. Натяг – усилие – и старый саженец с корнем долой; еще рывок – и прут, по которому он вился, из почвы прочь; бросок, еще бросок – и все это лежит в дальнем конце сада аккуратной кучкой, готовой к дальнейшему использованию. С моей позиции открывался прекрасный обзор тетиной фигуры, сновавшей туда-сюда под ярким полуденным солнцем. Ну, а ее нервное состояние легко было себе домыслить. Как, однако, хорошо, что я находился в отдалении! Собственно, она, наверное, и звала меня за этим – помочь в унизительном для человеческого достоинства занятии. И к чему ей это, интересно? Чтобы у бездельника Эванса осталось еще больше времени для безделья?