– Ах вот оно что, – донеслось до меня его бормотание. – Значит, здесь мистер Эдвард. Надо же, никогда бы не подумал, что ему нравится так проводить утро.

Тут я на слух определил, что он повернулся спиной к живой изгороди и стал заигрывать с собакой:

– Ах ты, малявка, ах ты, дьяволеныш, ты что ж это мне под ноги бросаешься? В другой раз могу тебя зашибить, а я не хочу тебя зашибать – хоть ты мне и не нравишься, а, ей-богу, не хочу!

При этих словах фермер, наверное, присел на корточки, чтобы почесать Так-Така за ухом, а тот, естественно, решил, что он собирается вырвать кусок его, Так-Таковой, законной добычи прямо у него из пасти. Во всяком случае, продолжил Уильямс так:

– А это еще что такое? Печенье, что ли? Как это тебе удается находить выпечку в траве? Раз твой хозяин крепко спит, не может же он одновременно бросать тебе лакомства. Значит, он тебе его кинул только что, прямо перед тем, как я вылез из Лощины на дорогу, а потом тут же уснул за одну минуту – да меньше, чем за минуту! Ну и дела. – Уильямс помолчал. – Ну, ладно, ладно, не возьму я твое печенье, а с твоим хозяином мы позабудем все, что наговорено о коровах и заборах, так что просто желаю тебе доброго здоровья, приятель. Если когда-нибудь решишь заглянуть ко мне, бурая козявка, получишь от меня такой же привет, как любой честный гость в моем доме: «Входи, мол, песик, чувствуй себя как дома, пей-ешь сколько влезет!»

Как я догадался, причем к собственному удовольствию, Так-Так, видимо, пренебрег его жалкими попытками душевного сближения – точнее, он попытался выбить из фермера реализацию предложения насчет «сколько влезет» прямо здесь и сейчас. Я со своей стороны продолжал притворяться спящим. Забавно, что Уильямс думает, будто мне и впрямь неприятно встречаться с ним только из-за постыдных глупостей моей тети, унизивших исключительно ее самое, – причем в его, Уильямса, присутствии. Разумеется, мне и в голову не придет прощать ему участие в том инциденте, но неужели этот мужлан полагает, что я хоть как-то изменю свой обычный стиль общения с ним только из-за его плебейской алчности? Право, не стоит беспокоиться – неплохо бы ему это усвоить. Да, жаль, что мое поведение при этой случайной встрече создает у него столь превратное впечатление о мотивах этого поведения. Но все же лучше так, чем если бы фермер догадался о том, что мы с собакой в действительности здесь делали. Увы, я достаточно хорошо успел изучить этих валлийцев. Их любопытство ненасытно. Уильямс тут же обрушил бы на меня один за другим град вопросов: зачем это я кормлю Так-Така печеньем, зачем натаскиваю его на странные трюки, причем на проезжей дороге, и так далее и тому подобное. Вывод, к которому он пришел относительно причин моего внезапного сна, не слишком соответствовал моим пожеланиям, но, по крайней мере, благодаря такому выводу деревенщина сам удовлетворительно объяснил себе увиденное. А раз объяснил, значит, не станет строить дальнейших догадок, пускать в ход воображение и вообще не слишком долго задержится мыслями на этом эпизоде. А после следующего эпизода ему не придет в голову болтать, сопоставлять и строить никому не нужные досужие и беспредметные домыслы. Что же касается его сегодняшней неприкрытой в своей убогости попытки примирения со мной – да плевать мне на нее.

Однако, возвращаясь домой к обеду в тени раскидистых дубов, я еще раз обдумал произошедшее. Все-таки надо соблюдать осторожность. Надо, чтобы ни тетя, ни кто-либо другой больше ни в коем случае не застукал меня на том участке дороги. А в общем и целом, самое лучшее – поскорее привести план в исполнение. Так-Так уже достаточно освоил свою роль, и вряд ли мне удастся долго подлизываться к Мэри, скрывая свое явное отвращение. Кроме того, постоянное напряжение уже начало отражаться на моем здоровье. Я стал плохо спать.

Да и мой внешний вид, судя по всему, претерпел изменения из-за стресса – тетя отметила это обстоятельство за ланчем. Она даже, казалось, встревожилась за меня, но не могу не заметить: сочувствие не утешает сердце страждущего, если оно выражается главным образом в описаниях одутловатой бледности лица страждущего.

Все послеполуденное время, пока тетя собирала смородину, я провел, ремонтируя «Ла-Жуаёз», – по официальной версии. Старуха с таким навязчивым постоянством спрашивает, чем именно я занят в каждый данный момент, что необходимо всегда иметь под рукой железобетонное объяснение. Будем справедливы: она не то чтобы особо подозрительна или любопытна и, уж конечно, не испытывает подлинного интереса к тому, что я делаю. Просто так и никак иначе она представляет себе «непринужденное домашнее общение». Таким образом, я находился в положении, при котором следовало быть готовым к легкой светской болтовне о карбюраторе «Ла-Жуаёз», – преимущество заключалось в том, что такой разговор ей неизбежно скоро наскучит. На самом же деле я, естественно, гораздо больше занимался «Моррисом», чем своей машиной.

С рулевой колонкой особенно возиться не придется. Она и сама по себе уже не в лучшем состоянии. Собственно, если я не потороплюсь, тетка, чего доброго, сама заметит трещинки и велит «что-нибудь с ними сделать», – получится довольно неловко. А вот с тормозами загвоздка.

До сих пор меня не покидала уверенность, что решительно все автомобили снабжены гидравлической системой, какую я вам недавно описывал. На некоторых моделях, впрочем, торможение осуществляется с помощью металлического стержня, который играет роль рычага, блокирующего колеса. Но оказалось, что тетин «Моррис» настолько допотопный (наверняка он стоял в гараже еще на Ноевом ковчеге), что его тормоза управляются тросом из плетеного стального волокна!

Тут могло помочь только одно. Придется надрезать восемь из десяти волокон и положиться на силу удара по педали – он должен будет порвать оставшиеся два. Это не так надежно, как вывести из строя основной гидравлический цилиндр, да к тому же резать надо будет с превеликой осторожностью. Необходимо получить внешний эффект не прямого среза, а потертости – ведь впоследствии возможен следственный осмотр. Впрочем, если повезет, он окажется невозможным – машину сомнет в лепешку, и осматривать будет нечего. Кроме того, работу следует осуществлять в несколько этапов, потому что потертость в каждом волокне не должна выглядеть свежей, а в двух соседних – одновременной. В общем, сегодня днем я и приступил к делу – со всеми свойственными мне осторожностью, осмотрительностью и артистизмом. Да что там! Многое наверняка спишется на безучастное ко всему и вся качество покрытия квумских сельских дорог…

Ближайшее время придется провести за письменным столом. Это поможет сохранить хладнокровие и ясный рассудок, ибо я сделал решительную ставку на сегодняшний день. Пока опишу вам события минувшего утра, а то, если молчать, воображение унесет меня бог знает куда.

У завтрака есть все основания считаться приятной трапезой. Но в Бринмауре он никогда таковой не бывает. Во-первых, абсолютно рабская привязка к строгому часу посадки за стол – это ошибка. Нельзя заставлять человека вставать с постели раньше, чем окончится необходимое ему время здорового сна. Не следует также торопить его с одеванием и приемом водных процедур, однако у нас они постоянно прерываются ревом тети: «Эдвард! Эээд-ваард! (Как же хорошо мне знакомо это утрированное растягивание гласных в моем имени! Оно всегда сулит неприятности.) Ты уже встал?»

Единственно правильным ответом было бы: «Нет! Сегодня я решил остаться в постели!» – но, увы, мне отчего-то никогда не достает смелости ответить таким образом. Вернее, однажды я это сделал, и тетка тут же, применив пытку издевательствами с перекрестным допросом, вынудила меня признать, что я заболел. После чего вместо сочувствия, заботы, лекарственного чая с тостом и покоя мне досталась значительная доза касторового масла безо всякого завтрака.

В общем, на этот раз я ответил, как обычно:

– Да, тетя. Уже иду. У меня тут… м-м… куда-то подевалась заколка от воротничка.