— А вы сами как отнеслись к истории автопортрета Леонардо да Винчи?

— Весьма любопытные построения у Валдемара Петерса. И теперь, когда он подтвердил свои логические выводы, проиграв их на компьютере, остается только радоваться за нашего аспиранта.

— Он сейчас в университете?

— Говорят, отправился в туристический поход по Взморью. Наверно, и не знает, что его работа утверждена в Москве.

— Вы, Валентин Петрович, поддержали Валдемара Петерса против Маркерта?

— Нет, я занял нейтральную позицию. Нельзя было предавать Валдемара анафеме, как сделал это Борис Янович, но и не стоило курить ему фимиам, осыпать розами и осенять венцом. Нет слов, Петерс сделал любопытное открытие. Но если вы в курсе дела, а это, видимо, именно так, то согласитесь, что работа Петерса лежит скорее в области криминалистики, нежели эстетики…

— Пожалуй, в вашем заключении есть резон, Валентин Петрович. А не было ли у Маркерта других причин неприязненного отношения к аспиранту?

— Понимаю… Вы имеете в виду дружбу Татьяны с Валдемаром… Да, профессор знал об этом. Петерс бывал в доме Маркертов. Не думаю, чтобы Борис Янович поощрял эту дружбу, но особого недовольства, на мой взгляд, покойный не высказывал. Вообще, в семейных вопросах Маркерт был скорее конфуцианцем. Впрочем, я понимаю его и где-то солидарен, так как наши судьбы похожи. У нас с Борисом Яновичем почти не осталось родственников, потому мы оба так весьма щепетильны в семейных делах…

— Поясните, пожалуйста, какая здесь связь с конфуцианством, Валентин Петрович. Вы ведь специалист в этой области?

— Да, я защищал кандидатскую по Конфуцию, это латинизированное имя древнекитайского мыслителя Кун-цзы, создавшего в шестом-пятом веках до нашей эры оригинальное этико-политическое учение. Позднее учение Кун-цзы превратили в религию, которую исповедуют в настоящее время только в одном Китае триста пятьдесят миллионов человек.

— Приличная цифра, — заметил Конобеев.

— Не буду вдаваться в подробности, связанные с этим учением… Конфуция вряд ли привлечешь в качестве свидетеля по делу об убийстве профессора-атеиста, тем более что Маркерт специализировался исключительно по христианству. Что же касается учения Кун-цзы в области семейных отношений, то главным здесь был принцип: «Любить своих родных, это и есть гуманность». Конфуций защищал необходимость укрепления родовых связей, кровного родства. Самая идея гуманности в учении Конфуция зижделась на таких понятиях, как верность семье, почитание родителей и старших.

Понятие гуманность, по Конфуцию, весьма велико. Сюда входят и храбрость, и знание, и почтительность, и великодушие, и искренность. Но в конце концов весь свод этих понятий, называемый жень (гуманность), замыкается на два основных положения. Они были высказаны самим Кун-цзы и его учеником Юй Цзы: «Почитание родителей (сяо) и уважение к старшим (ти) — являются сущностью жень.

— А как это увязать с личностью Маркерта?

— Видите ли, Маркерт, лишенный родственников в силу известных вам причин, заменял понятие кровного родства родством духовным. Валдемара Петерса Борис Янович не считал близким себе по духу. Поэтому вряд ли профессор относился серьезно к возможному союзу между дочерью и аспирантом.

«А ты, конечно, был самым что ни на есть его родичем по духу, с тобой можно было бы и кровно породниться», — подумал Конобеев, вспомнив о двойном листочке из разлинованной в клетку школьной тетради.

Он решил на первый раз ограничиться тем, что услышал в ответ на собственный вопрос. Последних слов Старцева было достаточно для того легкого прощупывания, какое поручил ему Жуков.

Теперь надо было увести разговор в сторону. Необходимо закончить эту встречу чем-нибудь, имеющим весьма отдаленное отношение к покойному профессору и к тем, кто был с ним связан, кровно или духовно.

— Будучи специалистом по учению философа, который так ратовал за укрепление семьи и брака, вы остались, тем не менее, холостяком, — заметил с улыбкой Конобеев. — Извините, может быть, я сказал бестактность…

— Ну что вы, Прохор Кузьмич! У вас уже в силу профессии не может быть бестактных вопросов… Да, я холостяк. Но почему вы употребили слово «остался»? Мне ведь только сорок пять лет. Самое время подыскивать невесту. А до этого я учился, некогда было думать о домашнем очаге.

— Теперь у вас новая забота: кафедра, — сказал Конобеев.

— Вы правы. Но тянуть с матримониальными проблемами, видимо, больше нельзя… Иначе я в самом деле останусь холостяком. Не сосватаете ли вы мне кого-нибудь, Прохор Кузьмич?

Они оба рассмеялись.

— Между прочим, исповедующие конфуцианство, — заговорил Валентин Петрович, — раз в году, в день зимнего солнцестояния, совершают жертвоприношение Небу. В этот день мужское, светлое, активное начало, именуемое силой Янь, берет верх над темным, женским, пассивным началом — Инь! В Китае в честь этого дня сооружен даже величественный Храм неба. Поэтому не торопите меня, Прохор Кузьмич… Не приближайте тот день, когда надо мной возьмет начало сила Инь.

— Не буду, Валентин Петрович. Оставайтесь светлым и активным. Ладно?

— Вот и договорились. Спасибо!

Александр Николаевич ждал звонка из Москвы в двадцать два часа. В такое время обычно звонил Бирюков, когда на Западноморском управлении висело трудно расследуемое дело, подобное этому, нынешнему.

Но Бирюков позвонил раньше на целый час. Начальник управления поднял телефонную трубку, чувствуя, как потянуло и заныло в левой части груди.

— Да, я слушаю, — сказал он. — Жуков у телефона. Добрый вечер, Василий Пименович. Согласен с вами, не очень добрый… Нет, погода отличная. Выберетесь в дюны? Не верю. Все обещаете, обещаете… Пока глухо, Василий Пименович. Работаем… Нет, версий много, и с аспирантом как будто бы версия перспективная. Не нашли еще Петерса. Объявили розыск. Тут еще кое-что завязалось, но говорить пока рано. Проверяем. Завтра что-нибудь прояснится. Да мы понимаем, стараемся… Кого посылаете? А… все ясно. Решили, что не справимся? Конечно, понимаю, что в помощь… Разумеется, встретим. Утром выезжает? Завтра? Сам его встречу, большой ведь он специалист… Классик. Да я не обижаюсь, Василий Пименович! Мне даже лучше, если есть возможность свалить проколы на московского человека. Шучу, конечно. Из шкуры вылезем, снова перешерстим стоящие зацепки и моменты, подергаем путевые ниточки, заново проверим. Да и свежая голова, взгляд со стороны — это хорошо. Поможет нам по-иному увидеть, в другом свете… Хорошо, Василий Пименович, сделаем как приказано. Спасибо, дома все в порядке. Есть! Хорошо. Так точно! Будет исполнено. Всего вам доброго, Василий Пименович.

На другой день после разговора Александра Николаевича с Москвой в кабинете начальника управления собрали сотрудников группы Конобеева.

— Вот что, други мои, — ласково заговорил Жуков, и все поежились, ибо знали, какую бурю чувств всегда прячет их шеф под этим ласковым тоном. — Нет слов, работали вы много в эти дни… Знаю, видел, слышал и так далее. Но в нашей работе все определяется результатами. Где они? Их нет… Подвожу итог: мы не справились с делом, честь расследовать которое, и не только честь — долг! — принадлежали нам. Честь и долг! Считаю, что самым обидным для вас должен быть тот факт, что вывод о нашей непригодности сделал еще до меня Василий Пименович Бирюков. Именно он сказал мне вчера по телефону, что утром к нам выезжает, сейчас уже выехал, следователь по особо важным делам. Группа Конобеева переходит в его полное оперативное подчинение. Пусть москвич задает вам перцу, если мои специи приходятся не по вкусу.

Сотрудники молчали, потупив голову. А что тут, собственно, было говорить?

Первым подал голос никогда не унывающий Кравченко. Впрочем, унывать ему не было резона. Его версия все еще прорабатывалась, на Валдемара Петерса был объявлен всесоюзный розыск.

— А можно спросить, як кличуть того Шерлока Холмса? — спросил он с несколько деланной непринужденностью.