— Совсем я этого не думаю. Но пошлость… что за открытие. Всем она известна, известно также, что она порождение нового времени, что она родное дитя буржуа. Древнему миру и феодализму она не была свойственна. Там можно найти все, что угодно: грубость, жестокость, варварство, предательство, низость… Но пошлости не было.

Рыболов снова таинственно шепнул:

— Буржуа… Это по-вашему, по-советски. Пошлость — дитя механической цивилизации, дитя стандарта, унификации. Пошлость — это последствие объединения мира машинами.

— Эге! Как вы овладели современным словарем. Скажите: гоголевский городничий пошл? Щедринские герои пошлы? А где они механическую цивилизацию нюхали? С другой стороны… вы видите здешних детей природы. Они ездят на москвичах и мотоциклах, но далеко ли они ушли от духовного строя Адама и Евы и можно ли их назвать пошляками?

— Я не говорю о частных исключениях, они были и будут. Я говорю о главной, общей тенденции человеческой истории. Через некоторое время ваши дети природы станут пошлы, как жители Парижа, Чикаго и Москвы. Они начнут говорить стандартные фразы о патриотизме или о европейском объединении, об интернационализме и национализме, о суверенитете дикарей, недавно открытых в Бразилии и лишенных дара слова, о равенстве и об аристократизме. И все это, повторяю, стандарт. Ни одной свежей мысли, ни одного свежего чувства.

Рыболов нагнулся к моему уху:

— Пародия и есть пошлость. История вступила на путь самопародирования.

— Исторические явления всегда повторялись, позвольте вам заметить. Возьмите революционный процесс, диалектику любой революции — все они очень сходны. Взлет революционной волны, борьба на все стороны волей жизненной необходимости превращаются в борьбу внутри революции. Затем главари начинают уничтожать друг друга, попутно уничтожая и народ, который они собирались осчастливить. Вспомните английскую революцию XVII века, девяносто третий год во Франции и, наконец, наш Октябрьский переворот. У нас только все это происходит по-русски, неуклюже, бестолково, очень затяжными темпами, отсутствует, так сказать, изящество форм. Ну да ведь мы всегда презирали форму.

— Ваша революция — наиболее пародийное историческое явление. Вы пародировали девяносто третий год, Парижскую Коммуну, царя Ивана и императора Петра… Это и доказывает, что человечество исчерпало все возможные исторические формы: все формы искусства, мышления и быта. И погибнет оно, задушенное пошлостью. Пошлость — единственная, единственная пища человека вашего последнего времени, и пошлость станет смирительным ядом для этого человека. В мировом плане мы не предусмотрели такую возможность.

Рыболов пригорюнился и умолк. А я осторожно, и все-таки не скрывая насмешки, высказала то, что давно думала:

— Мне кажется, и вы заметно выродились. И вы пародируете сами себя. Вспомните, как вы блестяще, остроумно, мудро-цинично и глубоко проявили себя в приключениях Фауста. Как вы жутки, захватывающе язвительны и нуменальны были, несмотря на потертый фрак и вид приживальщика, в разговоре с Иваном Карамазовым. И как вы обыкновенны сейчас, вы, скромный советский пенсионер, рыболов-обыватель, гипнотизер, принудивший высказаться члена правительства, что интересного сказали вы за все время нашей беседы и что исторически и философски значительное открыли вы в высказываниях министра? Только жалкое слабоумие, паскудную трусость, жестокость во имя спасения собственной шкуры. Живописна и занимательна жестокость Нерона, например. Он был великий эстет. Понятна и до известной степени оправданна жестокость Петра… Изумительна, извращенна, но величава жестокость Торквемады. А жестокость одного из руководителей коммунистического правительства, жестокость с мечтами об ордене, питающаяся похабным страхом: если я не задавлю, кого надо, так меня задавят… Что тут достойного для изучения? Что тут возвышает душу, несмотря на весь ужас явления? Что? И как вы сами себя держали с этим слабоумным? Вы предпочли удрать. Вы не попытались доказать этому тупому прохвосту, что он прохвост — и только.

Рыболов в свою очередь разгорячился:

— А разве в человеческих возможностях, разве даже в моих возможностях доказать что-либо тупому прохвосту? Поверьте, что в таких случаях даже мое искусство бессильно.

— Вы попытались бы покарать его.

— Это не мое дело. Карает Высшее Существо.

— Ну попытались бы соблазнить его, это ваше дело.

Рыболов надменно взглянул на меня:

— Неужели вы полагаете, что я стану соблазнять мельчайшую тлю из всех тлей? Вы слишком низкого мнения обо мне.

— Однако эта тля губит десятки тысяч людей.

— Не по своей воле, в том-то и дело. Весь ужас вашего положения в том, что ни на кого персонально на последнем суде вам нельзя жаловаться. У вас нет Цезарей, Неронов, Наполеонов, Петров.

— Как? А вы забыли…

— Знаю, знаю! Но я же вам растолковал, как вы его создали.

— Прекрасно. Кому же мы могли бы предъявить счет? Вам? Высшему Художнику? Кто-то из вас же эту пакость обрушил на нас. Кто же? Старая дева со свинцовыми руками — необходимость, по слову Гейне. Тогда зачем вы существуете? Какая у вас обоих роль во вселенной?

— Что вы хотите от нас? Вы же от нас отреклись давным-давно. Мы для вас — лишь литературный материал, особенно я. Вы, умная женщина, скорее согласитесь с тупицей-министром, нас отвергающим, чем со здешними простодушными детьми природы, нас признающими. Вы же так называемый культурный человек. Куда уж вам верить в нас. Так почему же вы призываете нас к ответу? Мы: непостижимый, благостный, всемогущий, премудрый и я, злой, разумный, бессмертный, давно уже существующий только для избранных, наивных, низших пластов человечества. А вы, культурная, рассудочная середина, вы, лучшие дети пошлости, что вам нужно от нас? «Вам не дадут избавления ни бог, ни царь и ни герой», как вы гордо заявили от лица всех угнетенных масс мира, на что, кстати сказать, не имели права. Ну, избавляйтесь сами и гибните сами.

Я злобно перебила:

— Видали мы этих избавителей-героев. Хватит с нас!

— Вы опять о том же. А кто повинен в появлении таких героев? Даже я, в годы вашей бойни, пожалел вас, и я пошел к тем двум, кто заменил для вас царей и богов. Мне любопытно было, как же вы, люди, обошлись без Высшего Художника и без меня, что вы сочинили. И я увидел, что, отвергнув бога, отказав ему в праве на существование, вы немедленно слепили, сваляли из грязи нового бога и поклонялись ему с большим благоговением и трепетом, чем (даже отвергнутому вами, осмеянному божеству, божеству, о котором вы возвестили: «Его нет!»

С глупым любопытством я опросила:

— Ну, а как наш? Какое впечатление он на вас произвел?

И про себя подумала: «Черт знает что! „Впечатление произвел“. Разговариваю, словно со старым знакомым, земнородным».

— Я уже сказал вам: бессмысленное зло совершает трусливый, ничтожный, скудоумный человек, хитрый и свирепый, в силу своей трусости. Самое глупое и нелепое зло производит такой человек, когда глупые люди возводят его в ранг бога. Бессмертный, Мудрый — разве не вы придали эти атрибуты невысокому человеку с впалой грудью, опущенными плечами, вдавленным узеньким заросшим лбом и злобными опухшими глазками…

— Адские силы, видимо, тоже здорово его ненавидят, — схулиганила я. — Ну что же все-таки он?

— Он? Оба они не поддались голосу разума. Оба стремились к мировому господству… Эти холопы, эти лакеи. А вы, люди, услужливо преподносили им роли героев в тот самый момент, когда вера в героев была отвергнута вами, когда вы прокляли и признали опасным каждого гениального человека… Вот какими вы стали без богов и без героев. Вы не смогли, не сумели обойтись без них. «Своею собственной рукой» вы закрепостили себя. Вы служили Высшему Существу, а сейчас вы служите уродливым смешным обезьянам, передразнивающим чужое величие. Ваши герои и боги — только злейшая пародия на героев и богов. И сами вы только пародия на человека.

— Э-э-э! А кто в этом виноват? Ваш Высший Художник на заре творения должен был предвидеть все это. Почему он допустил, что его высшее создание после веков мучений, истязаний, заблуждений, несчастий, преступлений, подвигов, скитаний, света и тьмы превратилось в свою собственную пародию?