В зале снова захихикали. Президиум, ворча, зашевелился. А увлекшийся Плаксюткин продолжал:

— А Великую Октябрьскую революцию я всем сердцем принял, никогда я те счастливые дни не забуду.

— Когда дрова грузил?

— Когда отца в Соловки угнали?

Два вопроса разрезали тишину. И она снова восстановилась, но уже какая-то судорожная, испугавшаяся чего-то.

— Да, и дрова. Для родины дрова грузил. Для Советской Республики. А что отца взяли… Ну, что ж, всяко бывает. Первые годы революции, конечно, надо было всего остерегаться, кругом враги. И кто служил буржуазии, тому туго приходилось. Отец отчасти и сам виноват. Не надо было ему у Дерьмоватова работать… был бы он фабричным пролетарием, не попал бы на Соловки… А он в младшие приказчики пошел… Конечно, он никого не эксплуатировал, сам себя только… А потом от нашей дорогой родины, от компартии я все готов вынести. Ну, отец погиб занапрасно, и я согласен занапрасно погибнуть. Наше дело такое, товарищи, работать, переносить трудности и коммунизм строить… и удары, конечно, принимать. Такова, товарищи, эпоха. И не все же удары. Вот я тридцать пять лет работал, двадцать лет ждал комнаты и дождался. За свое терпение не комнатой, а квартирой награжден. То же и с вами будет, товарищи! Работайте, ждите.

— Спасибо! — ответил прежний нахальный голос.

— А трудности, они человека закаляют, что вроде гимнастики для характера.

Президиум с увлечением зааплодировал. Жидко захлопали и в зале.

— А я, товарищи, кончаю. Спасибо дорогой советской власти за неустанную заботу о каждом маленьком труженике. Спасибо нашей родной компартии, а в частности нашей парторганизации (последний листок) в лице секретаря товарища Ухмыляева. (Тот выпрямился и сжал губы.) Спасибо администрации в лице начальника ДУРА товарища Дуванова, спасибо профорганизации в лице председателя месткома товарища Тудысюдова… Спасибо всему коллективу. Спасибо за квартиру! Теперь я умру спокойно, оценили мои труды… Комната… кухня… ванная… уборная… передняя. Кто имеет в Москве такую роскошь? Только знатные люди имеют. Спасибо, товарищи… — Плаксюткин всхлипнул и высморкался в чистейший носовой платок.

— Даю обещание работать не покладая рук. Хорошо работал, отлично работал. Стану сверхъестественно работать! — исступленно выкрикнул Плаксюткин.

Бешено зааплодировал президиум. Захлопал зал, зараженный чужой радостью. Начальник ДУРА встал, повелительно махнул рукой. Все стихло. Он торжественно объявил охмелевшему от счастья и удачного выступления Плаксюткину:

— Мало того, товарищ Плаксюткин. Мы сейчас с Сергеем Сергеевичем и Бонифатьем Дмитричем решили исходатайствовать вам орден «Знак Почета» за тридцатипятилетнюю беспорочную усердную службу. Вы достойны этого за ваш неусыпный труд, преданность родине и советской власти, за ваше взволнованное сегодняшнее выступление…

— С-с-спасибо! За что? Такое благодеяние!

Этого Плаксюткин выдержать не мог. Он схватился за сердце и грохнулся на пол. После соответственной суматохи явился врач, пощупал пульс, приложил стетоскоп к груди счастливца и, как полагается, пожал плечами:

— Конец!

15 июня 1957

<…> Мое истечение мозга. С утра я была голоднее собаки, ничего не лезло в голову. К вечеру вернулась язва-старуха, у к<отор>ой я обитаю вот уже с полгода. <нрзб.>, выпила я чаю с белым хлебом, появились мысли.

Просмотрела несколько номеров «Журнала Московской патриархии» (я почему-то все время читаю «психиатрии») за 1943 г. Воззвания, послан<ия>, соборы, молитвы о Красной армии нашей и «богоданном вожде». Чрезвычайно интер<есно>. Православная церковь сделала замечательно ловкий политический шаг и проявила большую дальновидность. Сейчас борьба с церковью в силу этих причин стала весьма затруднительной.

История преисполнена гейневской иронии. Над чем посмеешься, тому и послужишь. Едва ли в голову Ленина прокрадывалась еретическая мысль, что когда-то партии и сов<етскому> прав<ительству> (хотя бы до определенного этапа) придется вступить в сотрудничество с церковью и поневоле «лить воду на мельницу» святейших патриархов Сергия, а затем Алексия. Да и Тихон, наверно, открестился бы, как от дьявольского наваждения, от пособничества нечестивым безбожникам. Впрочем, нет! О Ленине служили панихиды по всем церквам. Ох, умна и хитра церковь, по крайней мере, в лице ее верховного руководства. Что ни говори, древнейшее учреждение, пожалуй, непревзойденное по глубине психологического проникновения, по некоей «медицине духа», а последняя, видимо, необходима усталому человечеству, прошедшему последние ступени озверения от гориллы до человекобога и от человекобога до гориллы.

У патриарха Алексия лицо умного, спокойного и уверенного в своих силах монаха-дипломата. Не ханжеский, не великопостный византийский лик, не благолепный старческий. Такое лицо могло быть у папы эпохи Ренессанса. Какие разговоры происходили там, на аудиенциях? Можно нафантазировать приблизительно следующее.

Патриарх: Вы убедились, что всеобщее счастье достигается не слишком легко и не слишком скоро. Птица Каган до сих пор не прилетела. Смиренные массы человеческие призываются к новым и новым бесконечным жертвам. Не наскучит ли им жертвовать и ожидать прилета вышеупомянутой птицы? Не обратить ли снова взоры сей страждущей массы к небесам, что не помешает и земной работе ее. Итак, совершайте Вашу историческую миссию, заставляйте людей без меры, до кровавого пота работать во имя отдаленнейших целей, к<отор>ые, м<ожет> б<ыть>, и недостижимы; а мы поможем Вам, мы снова придем к миру с древнейшим утешением, с древнейшей надеждой на воздаяния в том мире, где «несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». Запомните, что каждое человеческое правительство для вящего упрочения своего обращалось к помощи церкви. Власть атеистов эфемерна, а Слава Господня длится вечно. От Вас благочестия не требуется. Совершайте свой великий путь, делайте историю, властвуйте над телом и, пожалуй, над разумом, но оставьте в нашем распоряжении душу человека, его темный подсознательный мир, его инстинкты и его чувства. Если бы человек предался одному разуму, сему дару Змия, ни Вам, ни нам не удалось бы удержать власти. Итак, соединимся, и мы снова воспитаем для Вас смиренного работника, с покорностью переносящего бремена тяжкие, примиренного с темной и суровой земной долей, но осиянного надеждой на блаженное отдохновение в райской обители.

Каков же, по нашей фантазии, был ответ на сии соблазнительные словеса? См<отрите> газеты, читайте изъявления сочувствия по поводу кончины патриарха Сергия и прислушайтесь к колокольному звону.

Ну, конечно, «все это было проще», как сказал бы Толстой. Наверно, патриарх не произносил такого монолога. Наверно, главная суть подразумевалась; наверно, собеседники поняли друг друга с полуслова, с полувзгляда. Как всегда бывает в особо торжественные, щекотливые и дипломатические моменты. Этот способ общения очень удобен тем, что при известных обстоятельствах любая сторона может легко отказаться от своих обязательств, сославшись на то, что ее «неправильно поняли» и намерения ее «ложно истолковали».

Я ненавижу быт, а он меня одолевает. Третьего дня жена протодьякона рассказывала мне об измене мужа.

— Какая обида самолюбию. Подумайте. Я на десять лет постарела с прошлого года. И подумайте: зачем это ему?

Далее женственным интимным полушепотом:

— Ведь мы сношения имели раз в год. И мне не нужно, и он слаб. И вот! Прогуливался с ней под ручку. Духовное лицо. Я все-таки поймала. Уехала в Козлов и нарочно раньше времени вернулась. Его нет дома. Я к ее дому. Стоят у калитки. Она лицом ко мне. Он задом. Разговаривают, смеются. Она его за руки держит. Я подошла.