13 июля 1954 «Я не Иван-царевич. Стал шутом я…» Я не Иван-царевич. Стал шутом я. Без бубенцов колпак, и черный он. Кому служу я? Герцогу пустому, Или царю по имени Додон? Помещику ли в стеганом халате, Имеющему с ключницей роман? За шутки на конюшне он заплатит Тому, кто будет зваться царь Иван. Нет! Все не то. Все пряничная сказка. Я в трезвой современности живу. И здесь моей комедии завязка, Которую страданьем я зову. Кругом бараки — белые сараи. Дорога. Белый снег затоптан в грязь. А я блаженный, я взыскую рая, И судорожно плача, и смеясь. Колпак мой черный. Сам я шут угрюмый. Мы бродим по квадрату: я и ты, Железом отгорожены от шума И от мирской опасной суеты. Но я боюсь, что мир жестокий хлынет И нас затопит, не заметив нас. Но я боюсь, что в мир нас кто-то кинет, С нас не спуская неусыпных глаз. Туда — нельзя. Сюда — не пробуй тоже, И в стороны с надеждой не гляди. И там квадрат какой-то отгорожен: Работай, спи, и пьянствуй, и блуди. Я — шут. Но почему-то невеселый. Да ведь шутов веселых вовсе нет. Шут видит мир холодным, серым, голым, Лишенным всех блистательных примет. Но знаешь ли, что царская корона Не так ценна, как шутовской мой шлык, Что в наше время ненадежны троны, А шут поныне страшен и велик. 1954 Кикиморы Ах, наверно, Иванушку сглазили, Изменился Иванушка в разуме. На последнюю стал он ступенечку Да и начал умнеть помаленечку. Что же дальше? Там глубь черноводная, Где кикимора злая, голодная, Как проклятая схватит за ноженьку, Водяною потянет дороженькой Прямо в омут, где водятся черти, Где спознаешься с черною смертью, Где не будет душе покаяния, Где не будет с любимой прощания. Водяной панихиду отслужит, А над омутом горько потужит: Дорогая моя, ненаглядная, С ней и мука была мне отрадная, С ней и горе мне было, как счастье, Без нее станет счастье напастью. 1954 Возвращение Вышел Иван из вагона С убогой своей сумой. Народ расходился с перрона К знакомым, к себе домой. Иван стоял в раздумье, Затылок печально чесал. Здесь, в этом вокзальном шуме, Никто Ивана не ждал. Он, сгорбившись, двинулся в путь С убогой своей сумой, И било в лицо и в грудь Ночною ветреной тьмой. На улицах было тихо,
И ставни закрыли дома, Как будто бы ждали лиха, Как будто бы шла чума. Он шел походкой неспорой, Не чуя усталых ног. Не узнал его русский город, Не узнал и узнать не мог. Он шел по оврагам, по горкам, Не чуя натруженных ног, Он шел, блаженный и горький, Иванушка-дурачок. Из сказок герой любимый, Царевич, рожденный в избе, Идет он, судьбой гонимый, Идет навстречу судьбе. 1955 «Я не в русской рубашке Иван-дурак…» Я не в русской рубашке Иван-дурак, А надел я лакейский потрепанный фрак. Выдает меня толстый широкий нос, Да мужицкая скобка седых волос, Да усмешка печальнее, чем была, Да песня, что хрипло в даль плыла. Да сердце стучит в засаленный фрак, Потому что забыть не может никак. 28 мая 1955 «Шел Иванушка, приплясывал…» Шел Иванушка, приплясывал, Кушачишко распоясывал. Ой, жги! Ой, жги, говори! Ты себя тоской-печалью не мори! Страхи все свои отбрасывай, Мы увидим солнце красное. Мы такие ли увидим чудеса, Долу склонятся дремучие леса, Реки бросятся неведомо куда, Покачнутся в удивленье города. Ты не бойся, дорогая, не дрожи, А меня покрепче за руку держи. 8 октября 1955 Первая и вторая. Поэма о двух арестантках (Отрывки) «Где ели мелкие качались…» Где ели мелкие качались В равнинах плоских у болот, Они случайно повстречались В какой-то день, в какой-то год. Венцом терновым окружало Железо смирную тюрьму, Там чувствовать друг к другу жалость Не полагалось никому. В бараках арестантки спали, Ругались, пудрились, клялись, Что лучшее они видали И с ним навеки разошлись. Работали. И в шахте длинной Их «сквозь трамвай» вела орда Мужская, с похотью звериной, Неутоляемой года. Точил их сифилис упорный, Ведя безумье за собой, И песни о судьбине черной Они тянули с хрипотой. Порой за ситцевое платье Свой — арестант — их получал. В канаве грязной их объятье Конвой нередко настигал. Порой за легкую работу, За рабье счастье без заботы Их сам начальник покупал. «Все очень жутко и обычно…» Все очень жутко и обычно: Подъем, работа и отбой. Две женщины, во всем различны И с очень разною судьбой Здесь встретились. Как очень многих Они встречали на пути, Ни радости и ни тревоги, А просто «здравствуй» и «прости». Одна объездила Европу — Париж, Италия, Берлин. А впрочем, русскому холопу Из всех путей всегда один, Один останется в итоге — К тюрьме приводят все дороги. Чрезмерно тянет нас к отчизне, К скрипению родных ворот. И вот глотают наши жизни Пространства ледяных болот. Она любила свет и счастье И чуждой жизни пестроту, Любви — не нашей — сладострастье, А в слишком редкостном цвету. Мы любим тяжко и угрюмо, Не радостно и не легко, С философическою думой, С философической тоской. А если пламя, так пожаром Уничтожает все дотла. С любовным нашим русским жаром Нам нет уюта и тепла. Она могла быть верной, нежной, Могла и охлажденье скрыть, Подчас могла рукой небрежной С улыбкой насмерть поразить. Толпы не выносила серой, Предпочитала жить в тиши. Не веря, требовала веры Во что-то у чужой души. Итак, вот эта парижанка Пусть будет первая у нас! Ну, а вторая арестантка Второй и в наш войдет рассказ. |
