Романтическую атрибутику усвоили целые отрасли торговли, романтический ореол все заметнее и заметнее пробивался в рекламе. Романтика находила себе место во всем, что могла бы купить женщина, от нижнего белья до мотоциклов, от «здоровой» пищи до кухонных плит, от дезодорантов до заграничных путешествий, пока вскоре это не начало их смущать, а не развлекать.

Повсюду раздавались бесполезные жалобы. Бессвязно бормоча перед микрофонами, женщины существуют только потому, чтобы «подчиняться» и «отдавать себя», обожать и быть обожаемыми. Больше всего этой пропаганды нес кинематограф, убеждая свою основную и важную часть аудитории, состоявшую из женщин, что ничто в жизни не может быть лучше, чем беспомощно лежать в сильных руках рыцаря с увлажнившимися от страсти глазами. Давление выросло до такой степени, что большинство молодых женщин все свое свободное время проводили в романтических мечтах и средствах их достижения. Их довели до состояния искренней веры в то, что принадлежать мужчине и обосноваться в собственной крошечной кирпичной коробке, чтобы пощупать то, что предлагают заводовладельцы, и есть высшая форма блаженства, которую может дать жизнь.

— Но, — снова хотела я возразить. Но пожилая леди уже завелась и ничего не замечала вокруг.

— Все это, конечно, не могло сдержать извращенности общества. Процент разводов увеличился. Настоящая жизнь не могла и близко подойти к той степени романтического ореола, которым она была окружена в воображении каждой девушки. В общей сумме разочарования, неудовлетворенности и утраченных иллюзий среди женщин стало больше, чем когда-либо раньше.

Что же оставалось делать любой сознательной идеалистке с ее смешными и вычурными идеалами, почерпнутыми из бесконечной рекламной шумихи, как не решиться на разрыв необдуманного брака и пуститься на поиски идеала, по праву, по ее понятию, ей принадлежащего?

Это жуткое положение дел родилось из умышленно подогреваемой неудовлетворенности, что-то вроде мышиной возни с соблазнительно сияющим где-то в недосягаемой высоте романтическим идеалом. Наверное для нескольких исключений он действительно осуществился, но для других это оставалось жестоким бессердечным романом, на который они бесполезно растрачивали себя и свои деньги.

На сей раз мне удалось вмешаться.

— Но это было не так. Кое-что из сказанного вами, может быть, и правда, но остальное — искусственно надуманное. Все шло не так, как вы утверждаете. Я там жила. Я знаю.

Она осуждающе покачала головой.

— Вы были слишком тесно связаны с вашим временем, чтобы сделать правильную оценку. Нам же с расстояния видно лучше. Мы воспринимаем его так, как оно и было — жуткой, бессердечной эксплуатацией слабовольного большинства. Некоторые образованные и решительные женщины смогли устоять против него, но какой ценой! Выдерживать натиск большинства всегда обходится недешево — и даже тогда им не всегда удавалось избежать чувства, что они ошибаются и что участникам мышиной возни жить интереснее.

Вот так великие надежды женщин на эмансипацию, с которых начался 20 век, были вытеснены на второй план. Покупательная способность была предоставлена малообразованной и легко убеждаемой части общества. Жажда Романа — в основном эгоистическое желание, а когда ему дают волю превозобладать над всеми остальными — оно разрушает любой женский коллектив. Женщина была отделена, таким образом, и в то же время вовлечена в состязание со всеми другими женщинами, что делало ее совершенно беспомощной; она становилась добычей всеобщего внушения. Если ей представляли, будто отсутствие определенных товаров или услуг нанесет непоправимый ущерб Роману, она начинала беспокоиться, что делало возможным эксплуатировать ее сверх меры. Она могла верить только в то, что ей говорили, и большую часть времени проводила в хлопотах, все ли она правильно делает, чтобы приблизить Роман. Таким образом, эксплуатация ее повышалась, по-новому и утонченнее, а она более теряла независимость, активность и способность к творчеству, чем когда-либо.

— Ну, знаете, — сказала я. — Такой до смешного неузнаваемой истории моего мира мне еще не приходилось слышать. Будто кто-то что-то списал, а все пропорции спутал. Что насчет творчества — да, наверное, семьи стали меньше, но женщины все еще продолжали рожать детей. Насилие все также росло.

Взгляд пожилой леди задержался на мне.

— Вы, несомненно, дитя своего века в каком-то смысле, — заключила она. — Почему вы считаете, что в рождении детей есть что-то творческое? Разве в почве есть что-то от творчества, потому что в нем прорастают семена? Это механическое действие и, как все они, в основном, так же легко воспроизводится менее разумными существами. А вот воспитать ребенка, выучить его, помочь стать личностью — это творчество. Но, к несчастью, в то время, о котором мы говорим, женщины были, в основном, поставлены в такие условия, что могли воспитать из своих дочерей только себе подобных — невежественных потребительниц.

— Но, — сказала я беспомощно, — я знаю это время. Это моя эпоха. А у вас все искажено. — Но это ее не впечатлило.

— Историческая перспектива всегда правдивее, — снова заявила она и продолжила. — Но если тому, что произошло, было суждено произойти, то время было самое подходящее. Случись это на сто или пятьдесят лет раньше, это скорее всего означало бы вымирание. 50-ю годами позже вполне могло бы быть поздно, потому что катастрофа произошла бы в мире, где все женщины выгодно бы ограничились домашней жизнью и потребительством. Но наудачу в середине века некоторые женщины продолжали получать различные профессии и в огромном числе их можно было найти в рядах медицины — где только, кстати, они и были многочисленны и опытны, а это ведь та профессия, которая жизненно необходима для выживания. Я почти не разбираюсь в медицине, поэтому не могу подробно рассказать, что было предпринято. Все, что я могу вам сказать — это то, что начались интенсивные исследования, которые скорее будут понятны вам, чем мне. Биологический вид, даже наш вид, обладает огромной волей к выживанию, и врачи увидели, что и у нее есть средства самовыражения. Несмотря на всеобщий голод, хаос и другие лишения, дети каким-то образом продолжали появляться на свет.

Да так и должно было быть. Восстановление могло и подождать, на повестке дня стояло новое поколение, которое смогло бы помочь восстанавливать и потом наследовать восстановленное. Поэтому продолжали рожать: девочки выживали, мальчики умирали. Это было ужасно, да и бесполезно, поэтому вскоре стали рожать только девочек — опять же, средства достижения этого скорее поймете вы, чем я.

Как мне сказали, это не так уж здорово, как кажется на первый взгляд. Саранча, кажется, при отсутствии мужских особей будет продолжать производить женские особи, также в одиночестве может размножаться и тля, но на 8 поколений, вряд ли больше. Так неужели мы с помощью знаний и исследовательских возможностей не можем превзойти в этой области саранчу или тлю?

Она замолчала, насмешливо ожидая отклика с моей стороны. Наверное, она надеялась, что я буду недоверчиво изумлена и даже потрясена. Если так, то я ее разочаровала: технические достижения перестали вызывать простодушное удивление с тех пор, как физики-атомщики продемонстрировали, что перед хорошей мозговой атакой любое препятствие — ничто. Но не следует думать, что возможно почти все: совершенно разные вещи — желаемое и нужное, и это было единственное, что казалось мне уместным ответить ей.

Я спросила:

— И чего же вы достигли?

— Выживания, — просто ответила она.

— Фактически, да, — согласилась я, — достигли. Но если оно стоило всего остального, если во имя существования в жертву были принесены любовь, искусство, поэзия, наслаждение и физическое удовольствие, что осталось, кроме бездушных отбросов? В чем остался смысл для выживания?

— Насчет смысла не знаю, если не считать, что это желание, общее для всех видов. Уверена, что не лучше понимали эту причину и в 20-м веке. Но остальное, почему вы считаете, что оно исчезло? Разве Сафо не писала стихи? Ваше утверждение, что наличие души зависит от двуполой системы, удивляет меня: так часто утверждалось, что оба пола пребывают в своего рода конфликте, ведь так?