Мистер Либоди тоже почти выдохся. Было жалко его в связи с поведением миссис Либоди, и в деревне его уважали как никогда ранее. Миссис Зеллаби стойко придерживалась своей линии на солидарность и, поддерживаемая Джанет, продолжала заявлять, что Мидвич встретит все, что бы ни произошло, нерушимым объединенным фронтом. Я был полностью поглощен их работой.

Мистер Кримм имел некоторые трудности и послал подполковнику Уосткоту письмо, заявив, что единственной возможностью избежать общественного скандала будет перевод Фермы из гражданского ведомства в военное. И все же он не понимал, почему военная разведка так интересуется всей этой историей.

В середине мая произошло ощутимое изменение. До этого дух Мидвича не был так наполнен нездоровым ожиданием, как сейчас, когда все напряглись.

— Пора нам приниматься за дело! — сказал доктор Уиллерс мистеру Зеллаби.

— Есть некоторые препятствия: нытье глупых старух… — возразил Зеллаби. — Хорошо, если бы оно прекратилось.

— Это только одно из препятствий. А их намного больше.

Зеллаби немного помялся, но продолжал стоять на своем:

— Да, мы можем попытаться, мы уже много предприняли, чтобы избежать большего беспокойства.

— Гораздо больше, чем кажется, и почти все благодаря миссис Зеллаби, — сказал доктор.

Зеллаби подумал, а затем решился:

— Я очень озабочен ее достоянием, Уиллерс. Не могли бы вы поговорить с ней?

— Поговорить? О чем?

— Она гораздо больше взволнована, чем показывает. Это появилось два дня назад. Ничего особенного вроде бы не вызывало эту вспышку; но я вдруг осознал, что она смотрит на меня ненавидящими глазами, а на самом деле вы знаете, как она ко мне относится. А потом, хотя я и молчал, она воскликнула: «Для мужчины все просто! Он не проходит через все это сам. Он знает, что никогда и не поймет. Как он может понять? Он может переживать, но он всегда в стороне. Он не знает, что это на самом деле, даже когда все нормально, а уж о том, что происходит сейчас… Что значит лежать ночами и думать о том, что тебя просто использовали, словно ты больше не личность, а какой-то механизм, инкубатор. И так час за часом, ночь за ночью. Чем может быть тот, кто стал просто инкубатором? Конечно, ты-то это понять не сможешь. Это невозможно, это убивает. Я скоро сойду с ума. Я не выдержу все это…»

Зеллаби покачал годовой, замолчав.

— Чертовски мало мы можем сделать. Я даже не пытался ее остановить. Я думал, ей будет легче, если она выговорится. Но я был рад, если бы вы могли поговорить с ней, уверить ее. Она знает, что все обследования говорят, что развитие ребенка нормально, но она вбила себе в голову, что профессиональная необходимость заставляет вас говорить так в любом случае.

— Все верно, — сказал доктор. — Я не знаю, что бы я делал, если бы это было не так, но, конечно, так не может продолжаться. Я уверяю вас, что мои пациентки не испытывают такого облегчения от сознания того, что все в порядке, как я сам. Не беспокойтесь, я поговорю с ней, и все будет хорошо.

Через неделю стало ясно, что предсказание Уиллерса бледнеет перед действительностью. Чувство напряженности росло и становилось ощутимей день ото дня.

В конце следующей недели объединенный фронт Мидвича несколько ослaб. Мистеру Либоди приходилось нести все более и более тяжелую ношу всеобщей тревоги. Он делал все возможное, организовывал ежедневную помощь, в остальные дни разъезжал от одной беременной к другой, подбадривал каждую, как мог.

— Недооценка, — говорил Зеллаби. — Я не работал ни на одной пороховой фабрике, но представляю, что это может значить. Я чувствую, что в любую минуту что-то бесконтрольное, ужасное может произойти. И все же нам ничего не остается, как только ждать и надеяться, что этого не произойдет. Честно говоря, не знаю, как мы проживем еще месяц или около того.

Но процесс неожиданно стал еще и развиваться. Мисс Ламб, у которой вошло в привычку совершать небольшие прогулки под присмотром мисс Латирли, стала тому причиной. Одна из бутылочек из-под молока, аккуратно поставленная к задней стене коттеджа, случайно была кем-то перевернута, и когда они вышли, миссис Ламб наступила на нее. Бутылка покатилась — и она упала. Мисс Латирли втащила ее обратно в дом и рванулась к телефону.

Миссис Уиллерс все еще ждала мужа, когда он вернулся спустя пять часов. Она не услышала, как подъехала машина. Когда открылась дверь, он стоял на пороге, усталый и небритый. Таким жена его видела один или два раза за всю их совместную жизнь. Она обеспокоенно схватила его за руку.

— Чарли, Чарли, дорогой, что там? Не…

— Я пьян, Милли, извини. Не обращай на меня внимания, — сказал он.

— О, Чарли, ребенок, он…

— Просто реакция, дорогая. Только реакция. Ребенок прекрасный, понимаешь. Никаких отклонений и осложнений. Никаких. Он безупречен.

— Слава богу! — воскликнула миссис Уиллерс.

— У него золотые глаза, — сказал ей муж. — Смешно и забавно. Надеюсь, никто не возражает против золотых глаз?

— Нет, дорогой. Ну, конечно, нет.

— Само совершенство, за исключением глаз. Золотых глаз. И больше никаких осложнений.

Миссис Уиллерс помогла ему снять пиджак и проводила его в гостиную. Он упал в кресло, затем вдруг сел, ошарашенно оглядываясь.

— Так глупо, да? — сказал он. — Все беспокойства… А он безупречен… я, я… — он неожиданно разрыдался.

Миссис Уиллерс села на спинку кресла и обняла мужа.

— Ну, ну, мой дорогой, все хорошо, милый. Теперь все уже позади, — она повернула к себе его лицо и нежно поцеловала.

— Мог родиться черным, желтым, зеленым, как мартышка. Рентген тут не поможет. Если все женщины Мидвича последуют за мисс Ламб, ей нужно будет поставить икону в церкви.

— Знаю, дорогой, знаю. Но ты не должен больше тревожиться об этом. Ты ведь сказал, что он безупречен.

Уиллерс несколько раз утвердительно кивнул.

— Правильно, безупречен, — повторил он и снова кивнул. — Вот только золотые глаза. Золотые глаза, прекрасные. Безупречен. О боже, как я устал, Милли.

Месяцем позже Гордон Зеллаби мерил шагами комнату ожидания в лучшем Трейнском роддоме. Затем он понял, что нужно пересилить себя и сесть. В его годы подобное поведение выглядит смешным, сказал он себе. Для молодого человека все это выглядело бы совершенно естественно, а последние недели убедили его в том, что он больше не молод. Он чувствовал себя вдвое старше, чем год назад. Однако, когда через десять минут вошла сестра, она обнаружила, что он вышагивает по коридору.

— У вас мальчик, мистер Зеллаби, — сказала она. — И миссис Зеллаби велела передать, что у него ваш нос.

Прекрасным июльским утром Гордон Зеллаби, выйдя из почтового отделения, встретил маленькую семейную процессию, идущую из церкви. В центре была девушка, несущая ребенка, завернутого в белое. Она была слишком молода, чтобы выглядеть матерью этого ребенка, едва старше школьницы. Зеллаби лучезарно улыбнулся, и все улыбнулись ему в ответ. Но вот они прошли, а его глаза, глядящие вслед девочке, стали грустны.

Когда он вошел на церковный двор, навстречу ему вышел викарий.

— Здравствуйте, викарий. Все поете на крестинах? — сказал он.

Мистер Либоди приветствовал его, и они вместе зашагали по тропинке.

— Уже легче. Осталось двое или трое.

— И будет сто процентов?

— Почти. Должен признаться, я не ожидал этого. Но я думаю, они чувствуют, что хотя крещение и не урегулирует все это дело, но все же это лучше. Я рад, что они так делают. — он помолчал. — Вот эта молоденькая Мэри Хистон. Она выбрала имя Теодор. Выбрала сама, по собственному желанию. Я рад этому.

Зеллаби задумался, а затем кивнул:

— Я тоже рад, викарий, очень рад. И вы знаете, в этом неплохое признание для вас.

Мистер Либоди казался польщенным, но покачал головой.

— Нет, не для меня. То, что такой ребенок, как Мэри, захотела назвать свое дитя «Даром божьим» вместо того, чтобы стыдиться его, — это заслуга всей деревни. Совместная работа с прекрасным капитаном — миссис Зеллаби.