Помню, каким я его увидела впервые на занятиях литературной группы при Московском университете. В белом мохнатом полушубке Кульчицкий казался огромным. Чуб густых темно-русых волос, почти закрывавших высокий лоб, подчеркивал желание быть похожим на Багрицкого.

В возрасте двадцати лет поэты часто ищут опору во внешних признаках сходства с любимыми поэтами, и только когда они перестают об этом заботиться, становятся самими собой. Михаил Кульчицкий тоже прошел через этот этап. Следом за обликом Багрицкого, мелькнули жесты и прическа Маяковского, но в стихах Кульчицкого была уже его собственная манера.

Когда он читал, удивительное было ощущение — словно погружаешься в какую-то глубину. С каждой строкой внимание возрастало.

— Важно заготовить первую строчку и для стихов и для выступлений, такую, чтобы «брать быка за рога», чтобы она приковала внимание, — как-то потом говорил он мне. — С каждой новой строкой читатель должен все больше удивляться, чтобы внимание не ослабевало.

— Есть два рода стихов. Одни написаны «сплавом», другие — «свинчиваются». Ты пишешь на одном дыхании, все сразу, это называется «сплав». Заготавливай строчки, а потом их свинчивай. Такие стихи интереснее, образней. Читаешь поэтов — выписывай интересные строчки из стихов в тетрадь. Учись делать строчки, — говорил он мне в одном из наших разговоров.

В то время особенно ценились «строчки». Есть у начинающего поэта «хорошие строчки» — значит, он поэт. Считалось, что «гладкие» стихи могут писать все, а «хорошие строчки» — поэты.

— Но в стихах должен быть «воздух», — говорил Миша, — иногда плюс на плюс получается минус. Если стихи из одних образов, может получиться чрезмерно густо, мы это называем «кич». Нужен воздух. Надо сочетать «сплав» и «свинчивание».

Сохранилась записочка, которой мы обменялись, по всей вероятности, на какой-то лекции или семинаре, где нельзя было разговаривать:

«Первую часть поэмы о Руси ты свинчивал?» (Имеется в виду поэма «Самое такое» 26. IX. 40 г. — 16. X. 40 г.)

«Я написал все сразу в одну ночь позавчера».

Кульчицкий часто бывал окружен юнцами, они слушали его с открытым ртом, а некоторые были готовы подражать ему во всем.

Жил он в то время на Арбате, снимая угол в подвале, где, по его выражению, была «витрина движущейся обуви». Литинститут был еще вечерним и общежития не имел. Стипендию тоже не давали, и Миша то учительствовал в загородной школе, которую пришлось оставить из-за дальности расстояния, то довольствовался случайными заработками. Иногда ему приходилось сидеть на одном хлебе, и вот кое-кто из мальчишек, подражавших ему, переходили на черный хлеб, надеясь, что в черном хлебе таится секрет таланта и успеха.

Педагогическая жилка была в Кульчицком несомненно. Позднее, когда однажды срывалось занятие семинара Луговского из-за болезни Владимира Александровича, Кульчицкий так интересно провел семинар, что многим это занятие запомнилось надолго.

В первый же день объявления войны, вернувшись из однодневного дома отдыха, куда его послали из Литинститута, Михаил обратился в военкомат, прося отправить его на фронт. Он уже заранее постригся наголо, но в тот момент его еще не отправили.

Вскоре сформировался Истребительный батальон. В него вступили почти все студенты Литинститута, и в бойцах в зеленых пилотках и гимнастерках с красными «морковками» на петлицах можно было узнать недавних участников семинаров поэзии, прозы и критики. Истребительный батальон сначала размещался в здании Литинститута, а потом в школе напротив консерватории, в той самой школе, где Арбузовская студия еще до ее официального открытия проводила репетиции спектакля «Город на заре».

Истребительный батальон в начале октября 1941 года был распущен, и студенты, в том числе и Михаил Кульчицкий, снова приступили к занятиям.

Кульчицкий был на последнем, четвертом курсе, но слушать лекции о литературе, когда враг был на подступах к Москве, ему казалось невозможным.

Сначала он едет во фронтовую газету, но это кажется ему недостаточным. Он поступает в пехотно-минометное училище в Хлебникове, чтобы приобрести военную специальность и участвовать в боях самому.

Стихов он в это время почти не писал. Начал писать прозу. Пока это были дневники, заготовки, как когда-то были заготовки стихотворных строчек. Он собирался писать книгу. Она должна была называться «Тайный фронт, или Человек внутри себя».

Однажды он сказал мне:

— Давай писать вместе. Книга будет в форме дневника. Параллельно на одной странице будет дневник ЕГО и дневник ЕЕ. Фронт и тыл.

Фоном должны были быть события на фронтах, и мы делали выписки из сводок Совинформбюро.

В середине декабря 1942 года Михаил Кульчицкий окончил училище в звании младшего лейтенанта и ждал назначения. Дали небольшой отпуск. Новый, 1943 год мы должны были встречать у Лили Юрьевны Брик, но 26 декабря утром Миша появился в Литинституте.

— Сегодня нас отправляют на фронт.

Этим днем помечены строки Кульчицкого:

Так он и стоит, перед глазами — огромный, в погонами, похожий на богатыря, и кажется, все пули должны миновать его.

1947 году в вестибюле МГУ я увидел рослого, с открытым лицом, с развевающимися волосами студента и вздрогнул: он был очень похож на Колю Майорова. Сходство это длилось только мгновенье. Пронзила мысль: невозвратные есть потери. Невозможно возвратить человека из земли. И только образ его остается, вечно живой, в нашей душе. Я не видел Колю Майорова мертвым. Только знаю рассудком, что он погиб, а сердцем представить не могу его неживым.

Он таким и остался в моей памяти — высокий, сильный, добрый, со зрением, я бы сказал, цветным. Как цветное кино. Он густо воспринимал жизнь, мир в его стихах вставал объемным, весомым, зримым, цветным. Остались от него недописанные поэмы, стихи, строки, осколки таланта. Но и сейчас неподдельной юностью и свежестью восприятия мира веет от этих стихов. До сих пор я люблю повторять его живые строки: